— Нет, нет, — рыдала она. — Я не сделала ничего дурного!
Штурмовики захохотали.
— Ты ничего не сделала? А ты не смеялась, когда фюрер говорил по радио?
— Я не смеялась, — продолжала рыдать женщина.
— И притом мы были совершенно одни, только я и моя дочь. Она знала, что у меня нет на уме ничего дурного.
Штурмовик снова осклабился и снова в воздухе просвистел бич.
— Да, твоя дочь, верная рабочая девушка… Для нее фюрер дороже тебя.
Женщина сразу умолкла, а штурмовик отошел прочь.
Кому охота бить бабу, которая уже больше не визжит?
Северин Браун взглянул еще раз вниз, на этот кишащий замученными человеческими существами двор, и его пальцы вдруг скрючились и впились в камень подоконника.
То, что он видел, было страшно, нет, даже не страшно, а просто не укладывалось в его мозгу.
Была ли это действительность или только сон, сон истерзанного ума?
Эти люди, распростертые на каменном дворе… И тут же другие люди, свистящие бичи… холодная, почти деловитая жестокость!
Затем штурмовики выгнали арестантов через ворота и растолкали их по грузовикам, которые с оглушительным ревом исчезли в сумраке ночи.
Северин Браун лег в постель. Он чувствовал, что у него ноет не только мозг, но и все тело.
В том склепе, где у него когда-то хранилось сердце теперь ощущалась ноющая пустота, несмотря на мерный стук молоточков в крови.
Он чувствовал, что уже может понимать иммунитет штурмовиков: для этого нужно было только постепенно приучить себя к ненависти и злобе, которая противопоставлялась теперь жалости и вообще любому гуманному чувству.
Он не узнавал прежних симпатичных, вежливых немцев. Эти люди жили в постоянной духовной зависимости от Гитлера, Геббельса и Геринга и это замораживало их кровь.
И с ним произойдет то же самое.
Раньше он, бывало, говорил своим пациентам:
— Вы будете тем, чем вы хотите быть. Вы можете быть счастливы, если у вас на это есть достаточно воли.
Это была грубейшая форма психологического воздействия, но с умами недостаточно сильными она творит чудеса.
А теперь он видел нацию под таким массовым гипнозом, и люди, подвергающиеся этому гипнозу, слепо выполняют волю Голоса.
Если бы Гитлер сказал вдруг всей нации, что черное стало белым, ему бы поверили. Он уже ведь научил ее новым нацистским добродетелям — грабежу, убийству и насилию.
Он объявил незаконную любовь легальной при условии, чтобы счастливые любовники поставляли детей для штурмовых отрядов.
Он проповедовал германцам, что «не Бога, кроме Гитлера» и что Христос был «корень всех зол», что землей могут править только сила и оружие.
Северин Браун продолжал лежать, глядя в потолок, с рассветом ставший светло-серым.
Ровно в шесть по всей каменной крепости прозвучал звук гонга.
Северин Браун выпрямился и стал протирать глаза. Ему показалось, что с наступлением утра он немного задремал.
Он еще умывал свое щетинистое лицо перед рукомойником, когда железная дверь широко открылась и вошел молодой чернорубашечник.
— Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер! — эхом отозвался Браун.
— Поторопитесь, — сказал молодой человек. — Вы опоздаете.
Этот мрачный юмор вызвал на губах Брауна подобие улыбки.
Куда он опоздает? На свою собственную казнь? Не это ли хочет сказать молодой человек?
Он быстро вытер мокрые щеки скомканным носовым платком и откинул назад непричесанные волосы:
— Я готов!
— Сюда, — грубо сказал юноша. — Начальник участка Халлер ожидает.
Они пошли по длинному коридору и их каблуки производили тяжелый, пустой звук, отдаваясь на каменном полу.
Они спустились с лестницы, на нижней площадке которой сгрудилось множество чернорубашечников — толпа их беспрерывно врывалась через высокие сводчатые двери; потом юноша повернул в узкий коридорчик и открыл дверь какой-то комнаты.
Браун вошел в комнату, дверь за ним тотчас же захлопнулась и ему показалось, что он остался одни.
Однако некоторое время спустя после того, как он осмотрелся в этой огромной, светлой, лишенной почти всякой обстановки комнате, хлопнула вторая дверь и вошел огромного роста чернорубашечник с мрачным, мертвым взглядом.
Человек был весь увешан лентами и медалями. На лице его красовалась печать Пруссии — несколько перекрещенных сабельных рубцов.
Северин Браун как-то инстинктивно щелкнул каблуками.
— Хайль Гитлер! — произнес он. Он быстро научился произносить это приветствие особенным, лающим тоном.