— Хайль Гитлер! — ответил начальник, не поднимая руки в ответ. — Садитесь.
Он указал Брауну на простой сосновый стул, стоявший у стены. Браун сел, чувствуя, что на лбу у него выступает холодный пот.
— Северин Браун! — прямо приступил к делу господин Халлер. — Вы задушили в Вене доктора Карла Моллера?
— Я бы снова убил его, — быстро ответил Браун, привставая. — Хайль Гитлер!
— Значит, вам нравится убивать? — спросил начальник.
— Я буду опять убивать.
— Очень хорошо. Вам может представиться этот случай снова.
— Вы хотите сказать?
Тут Северин Браун почувствовал, что язык у него начинает распухать, а желудок поднимается к самому горлу.
Что за чудовищные планы на его счет были у этого человека? Почему он играет с ним? Он определенно играет. И все же…
— Послушайте, Северин Браун, — твердо продолжал начальник. — Нам нужны такие люди, как вы. Люди, которые не боятся убийства. Мы знаем всю вашу подноготную.
Халлер наклонил голову над столом и расширившиеся глаза Брауна увидели знакомый документ.
Это был доклад линцского госпиталя.
Святый Боже — эти чернорубашечники умеют докопаться до всего.
Теперь Браун ломал себе голову над тем, что еще они могли знать о его прошлом, о том прошлом, которое не было известно ему самому.
— Вы уже продемонстрировали способность ваших рук, — продолжал начальник с деланной улыбкой. — Что еще вы умеете?
— Что именно вам угодно?
— Вы умеете стрелять?
— Из винтовки умею.
— Вы умеете обращаться с кинжалом?
— Да, — ответил Браун, помедлив. Он не владел кинжалом, но решил, что напрактиковаться в этом — дело нетрудное.
— Очень хорошо, — кивнул головой начальник. — Мы можем найти для вас место в особом отделе Тайной службы.
— Ах вот что, — невольно выдохнул Браун.
Начальник просиял.
— Вы, конечно, слышали о наших талантливых юношах?
— Кто о них не слышал?
— Вам очень посчастливилось, — полушепотом произнес Халлер. — Вы можете попасть в нашу маленькую группу.
И, осмотрев внимательно Брауна еще раз, с головы до ног, добавил:
— Несмотря на ваш возраст.
Браун слегка вздрогнул, что несколько удивило начальника. Он еще не разу не видел рекрута, на которого подобный разговор производил бы такое сильное впечатление.
— Я готов рисковать своей жизнью, — откликнулся Браун, — для того только, что бы быть ближе к Фюреру.
— А вам иногда придется рисковать жизнью, — важно сказал начальник. — Охранник всегда должен находиться между фюрером и теми, кто покушается на его жизнь. Покушений было уже много и, если бы его телохранитель не был достаточно быстр и ловок…
Великий Боже! Сотни людей защищают жизнь фюрера и только один действительно защищает по-настоящему его жизнь.
Начальник повернулся и снова взглянул на двери:
— Возвращайтесь назад, — резко сказал он. — И ожидайте дальнейших приказаний!
— Меня могут принять сегодня же? — с надеждой произнес Браун.
— Возможно. Мы испробуем сначала, как вы стреляете. Атам посмотрим. Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер!
Северин Браун медленно поднялся назад к себе во второй этаж.
Так вот почему он им понадобился! Потому что он убил человека.
Его поставили в разряд профессиональных убийц, из него сделали профессионала, для которого чужая жизнь не дороже булыжника.
— Хайль Гитлер!
И в Берлин его привезли именно потому, что здесь у него не было ни одной знакомой души, ни одного знакомого лица, которое как-то могло бы повлиять на него, согреть его, для того, чтобы здесь он мог убивать совершенно хладнокровно.
Это был старый нацистский трюк. Они никогда не пускали людей в те места, где им приходилось бы разрушать и грабить свои собственные дома, свои собственные родные места. Штурмовиков постоянно перебрасывали с места на место и ни один из них никогда не мог бы прочесть слова упрека в глазах бывшего сородича или соседа.
Таким образом, чувства сами собой исключались из нацистского кодекса.
Итак — его, Брауна, предназначали к тому, чтобы убивать людей.
Прекрасно: они это хотят — они это получат.
Северин Браун будет убивать.
Глава третья
Ум Северина Брауна быстро окунулся до самого дна в новую нацистскую культуру.
Погружение это было настолько глубоко и настолько резко, что не допускало и тени какой-то жалости, ужаса или стыда.
Вместо псалмов здесь слышался только ружейный треск. Вместо молитвы — были мольбы обреченных людей.
А самым главным в этой черной мессе были острые, режущие слова: