Солнце уже просунуло свои тонкие красноватые пальцы в узкие стекла окна казарменной комнаты, когда проснулся Северин Браун.
Он вернулся домой — теперь это был его дом — несколько часов тому назад. Адъютант, по возвращении, дал всему отряду отпуск на целый день.
Северин Браун сразу же отправился спать. Он ощущал страшную усталость, она проникала буквально во все поры его существа.
Браун знал теперь только одно: он безудержно шагает к пропасти, в которую ему рано или поздно придется прыгнуть.
Он чувствовал, что сколько бы он ни притворялся, сколько бы он ни старался играть свою роль, настанет день — и это будет очень скоро, когда нацистская болезнь распространится и на него, и тогда он станет таким же бездушным автоматом, как и его товарищи.
Иначе быть не может.
Ни один сколько-нибудь чувствительный мозг не может выносить бесконечно таких испытаний.
Если бы только поскорее настал заветный день!…
Но пока предстояло пережить еще завтра и много последующих завтр.
Ему придется расстреливать еще не один раз.
Ему придется убивать мужчин и женщин в их собственных домах.
Ему придется сжигать книги, грабить магазины, шпионить за своими товарищами, захватывать имущество.
Ему придется выискивать на улицах гомосексуалистов, людей, ненужных обществу, потому что они не производят потомства.
Ему будут приказывать доносить о том, что говорят обыватели, вынюхивая измену. Его заставят участвовать в погромах и путчах и всех других преступлениях, совершаемых агентами Тайной службы.
Их начальник Гиммлер заповедал им:
— Можете убивать любого, кто говорит обидные для нас речи, и не бойтесь никакого взыскания.
Он должен проделывать все это. Он должен исполнять все без малейшего уклонения от приказа, так как его могут выследить, прочесть правду в движении его глаз, в изгибе его губ.
И тогда в один прекрасный день его отвезут опять в Лихтерфельде и, как всегда, у отряда будет одиннадцать заряженных ружей, а одно с холостым патроном.
А адъютант перед тем, как отдать последнюю команду, скажет:
— Хороший парень был этот Браун, но он совершил проступок. Ну что ж!..
Браун думал только о том, сможет ли он встретить смерть без страха и достаточно ли крови осталось в его жилах для того, чтобы спокойно все это перенести.
Северин Браун взглянул на часы.
Было пять.
Он встал с койки, оделся, подошел к окну, в которое вливался вечерний воздух.
Посмотрел в зеркало; остался доволен своим отражением. Теперь он — чернорубашечник. В конце концов, не так уж плохо быть чернорубашечником.
Будучи чернорубашечником, вы можете спокойно разгуливать по улицам, и все встречные будут вам улыбаться. Они будут улыбаться вам до тех пор, пока вы не обернетесь к ним спиной…
Они ведь не могут знать о том, что этот чернорубашечник — их друг… Он никогда не сможет никому рассказать, что сегодня, после возвращения с плаца, где он убил дюжину людей, у него была страшнейшая рвота.
Но этого нельзя себе позволять. У Северина Брауна больше не может быть рвоты.
Теперь он был окончательно посвящен… Конечно, чернорубашечников специально тренируют таким образом, чтобы выкорчевать у них всю душу. В этом отношении они не похожи ни на солдат Рейхсвера, ни вообще на каких бы то ни было солдат. Солдатам ведь когда-то приказывали вытаскивать из горящих домов еврейских женщин. Их дисциплина была дисциплиной слабых.
Люди в коричневых и в черных рубашках должны быть сделаны из совершенно другого материала. Их набрали отовсюду, — с ферм, из магазинов, из контор. Им открыли красоту и сладость власти, им дали оружие, внушающее другим ужас: «Хайль Гитлер!»
— Боже мой! Боже мой! — неожиданно воскликнул Северян Браун. — О чем это я думаю?
И тут же тайный голос прошептал ему:
— Теперь ты наци… наци!..
Северин Браун подошел к окну и стал жадно глотать воздух.
Тут он, однако, сообразил, что стоит перед окном казармы и что внизу под окном толпятся чернорубашечники, которые входят и выходят из огромного здания как потоки крови, пульсирующей в организме.
Он отошел от окна и поторопился выйти на улицу.
Он шел быстрым твердым шагом.
В течение нескольких часов шагал он по широким улицам. Он увидел много интересного… например, вывески некоторых магазинов на Фридрихштрассе, вроде:
— Теперь — арийское предприятие.
Каждый покупатель должен был заключить из этого, что теперь евреи не имеют никакого отношения к данному магазину и что в нем, значит, можно спокойно покупать.
Он видел некогда красивую Вильгельмплац, на которой нацисты вырубили все деревья для того, чтобы народ мог любоваться фюрером в то время, когда он произносит свои речи с балкона старого канцлерства.