— Вы Стюарт? — повторила она.
Я кивнул. Солнце светило мне прямо в глаза — приходилось щуриться.
— А я Ванда.
Мы обменялись рукопожатием. Рука у нее была худая и загорелая. Ванда Дэй выглядела выше и стройнее, чем на фотографиях. Когда-то ее светлые волосы были длинными и прямыми, но теперь она носила короткую стрижку с косым пробором, а одна прядка завивалась на лбу как запятая. На ней было свободное красное платье-футболка, перетянутое широким поясом, и босоножки на высоком каблуке. Ноги и щиколотки у Ванды до сих пор были потрясающие — никто так здорово не выглядел в микро-миниюбке, как она. И необыкновенно пухлая нижняя губка, которой она прославилась, снимаясь в рекламе блеска для губ «Ярдли», тоже никуда не девалась. Тогда она красила губы в белый, а теперь вообще никак. Ванда обходилась почти без макияжа и вообще без украшений, и вид у нее был малость потрепанный. Наверное, это неизбежно после двадцати лет жизни на всю катушку и двух нервных срывов. У нее были морщинки на шее и вокруг темно-карих слегка раскосых глаз, в которых сквозила настороженность.
Ванда села рядом со мной в складное парусиновое кресло с надписью «Санни» на спинке.
— Нам надо поговорить, Стюарт.
— Стюартом меня только мама зовет.
— А остальные как?
— Хоги.
— Как Кармайкл?
— Как сэндвич.
Ноздри у нее раздулись.
— Должна вас предупредить — у детей знаменитых комиков обычно плохо с чувством юмора. Мы слишком много плачем, чтобы смеяться.
— Почему тут все разговаривают будто цитатами из песен Барри Манилоу?
— А вы не очень приятный тип.
— Лулу я нравлюсь.
— Это ваша жена?
— Я разведен.
— Подружка?
— Единственная.
Лулу лежала рядом со мной на мощеной дорожке, задрав лапы вверх и высунув язык. Я почесал ей живот, и она застучала хвостом.
Ванда слегка оттаяла.
— А, поняла. — Она наклонилась погладить Лулу и поворковать с ней, потом скорчила рожицу. — Слушайте, у нее как-то неприятно из пасти пахнет…
— У Лулу странные вкусы в еде. — Я заметил на коленях у Ванды толстый учебник. — Я слышал, вы учитесь на агента по недвижимости?
— Да. Может, даже доучусь. Вы никогда не завидовали людям с неизлечимым раком, а, Хоги?
— Да нет вообще-то, не приходилось.
— А я завидовала. Какое потрясающее ощущение, какая свобода — не беспокоиться о том, как провести оставшуюся жизнь. Нет никакой оставшейся жизни. Времени осталось совсем немного, можно просто расслабиться и наслаждаться. А потом умереть. Как прекрасно.
— Это может оказаться не так уж прекрасно.
— Почему?
— Ну, из вас могут трубки торчать. И может быть больно.
— Да уж не хуже, чем вот это все, — тихо сказала она, глядя на окружавший нас мемориальный парк знаменитых комиков пятидесятых годов имени Санни.
— Я думал, вы помирились или что-то в этом роде.
— О да, помирились.
— Я бы хотел задать вам несколько вопросов.
— Именно об этом я и хотела с вами поговорить. Сказать вам, что я против этой книги. Это его идея, не моя. Я не хочу в этом участвовать. Я была бы вам очень благодарна, если б вы вообще меня не упоминали.
— Это невозможно. Вы слишком большая часть его жизни.
— Я могу вам заплатить.
— Нет, спасибо. Я уже подписал контракт. Но почему?
— Почему? Ванда достала из сумки сигареты и спички и закурила. — Есть вещи, которые лучше не трогать. — Она глубоко затянулась и медленно выпустила дым. — Понимаете, Хоги, я совершила много сомнительных поступков с множеством сомнительных людей. Не то чтобы я этого стыдилась, но все-таки не хочу, чтобы весь мир читал, с кем я там трахалась. Это не их дело. Вы меня понимаете?
— Конечно. Я не собираюсь вас эксплуатировать, и Санни тоже не собирается. У нас не какая-то там низкопробная книжонка про шоу-бизнес. Даю вам слово.
— Дело не только во мне. Могут пострадать и другие люди.
— Кто?
Ванда мне не ответила. Она опустила взгляд на сигарету, которую держала в руке. Пальцы у нее дрожали.
— Я надеялся, что вы мне поможете, Ванда. Поделитесь вашей точкой зрения.
— Не выйдет. Даже не думайте.
— А Санни знает?
— Да, но про папу вам нужно вот что запомнить: он большой эгоист. Если для него что-то важно…