Укол был очень болезненным. Может быть, сказалась моя неловкость.
— Надеюсь, все? Теперь меня пропустят?
— Через четыре часа. Сейчас вам нужно лечь. Не возражаете, — обратилась она к вахтеру, — если он полежит тут у вас?
— Пускай лежит.
Я лежал на узком жестком топчане, прислушиваясь к шуму дождя, барабанившему по крыше. После укола болела и чесалась рука. Вахтер курил одну самокрутку за другой. От табачного дыма и тепла чугунной печурки, на которой стоял солдатский котелок, трудно было дышать. Ломило виски и затылок. Кажется, у меня начинался жар.
— Поешьте грибного супа, — сказал вахтер, ставя на стол котелок.
— Спасибо, не хочется. Я лучше посплю.
Меня разбудил треск подъехавшего мотоцикла. Вахтер оправил гимнастерку и метнулся в проходную.
Через открытую дверь я увидел высокую, широкоплечую фигуру в плаще с капюшоном.
Вернулся вахтер.
— Алексей Николаевич приехали.
Вскоре в проходной появилась Беата.
— Пойдемте, — сказала она, — я вас проведу к Арсеньеву.
Мы поднялись по лестнице во второй этаж.
Освещенный одной тусклой лампочкой коридор был завален ящиками и частями каких-то аппаратов. Ловко лавируя между ними, Беата подошла к двери, обитой черной клеенкой.
— Вот здесь.
В глубине комнаты, за столом, сидел бородатый человек в комбинезоне и пил чай. Перед ним красовался большой, начищенный до блеска самовар.
— Это Шеманский, — сказала Беата. — Он приехал вечером.
— И что же?
Вопрос был задан совершенно безразличным тоном.
— Мне говорил Лабковский…
— Я вас сюда не приглашал, — перебил он меня, — и мне совершенно не интересно, что вам говорил Лабковский. Туда я вас все равно не пущу.
— Вот разрешение комитета.
Я подошел к столу и положил перед ним запечатанный конверт.
— Комитета, комитета! — Его лицо покрылось красными пятнами. — А что они там понимают, в вашем комитете? Попробовали бы влезть в мою шкуру, а потом давали бы разрешение всяким…
— Алексей Николаевич!
— Ладно, — Арсеньев виновато взглянул на Беату, — садитесь пить чай, переночуете у нас, а утром я вызову с базы машину и отправлю вас обратно.
Я молча сел за стол. Беата налила мне чаю в толстую фарфоровую кружку и придвинула тарелку с печеньем.
— Послушайте, Шеманский, — в голосе Арсеньева звучали мягкие, мне показалось, даже заискивающие нотки, — я хорошо знал вашу жену. Понимаю чувства, которые вами руководят. Но в зоне вам делать нечего. Не так там… — он на мгновение запнулся, — не так там все просто.
— Поймите, — сказал я, стараясь сохранять спокойствие, — что мне…
— А почему вы не хотите понять, — перебил он меня, — что ваше присутствие здесь никому не нужно? Мы топчемся, не решаясь даже выяснить, что же там произошло, и вот является человек, который… Впрочем, все это пустые разговоры, — махнул он рукой, — не пущу, и все тут! Можете жаловаться на меня в комитет.
— Я отсюда не уеду, не побывав там.
Мне хотелось быть твердым и решительным, но выдал голос.
Беата кинула на меня сочувственный взгляд.
Мое волнение привело Арсеньева в ярость.
— А кто вы такой?! — загремел он, ударив кулаком по столу. — Может, вы физик и объясните, почему уровень радиации не падает, а повышается? Или вы — биолог, разбирающийся в этих, как их, дендритах и светлячках с температурой в триста градусов? Да, кто вы такой, кроме того, что муж Шеманской? Можете мне сказать? Почему вы молчите?
— Я… лингвист…
— Лингвист! — захохотал он. — Вы только подумайте! Лингвист! Нет, — сказал он, неожиданно переходя на серьезный тон, — к счастью, лингвист пока не требуется.
Я молчал. Арсеньев допил чай и встал.
— В общем, все ясно. Завтра я вас отправлю назад. Беата покажет вам, где можно переночевать. Спокойной ночи!
Дойдя до двери, он обернулся, посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом и вышел.
Несколько минут мы сидели молча.
— Скажите, — нерешительно спросила Беата, — вы… очень любили Марию Алексеевну?
— Очень.
— Тогда… действительно, вам лучше туда не ходить.
— Но почему? Объясните мне, ради бога, что это все значит. Честно говоря, я меньше всего ожидал такого приема.
Беата задумчиво мешала ложечкой остывший чаи.
— Не сердитесь на Алексея Николаевича. Ему тоже не легко. Вчера он опять получил нагоняй в комитете.
— За что?
— За все, по совокупности. Неделю назад отправили в город Люшина со смертельной дозой радиации, а тут я еще со своей рукой. Арсеньева, с одной стороны, обвиняют в медлительности, а с другой — в пренебрежении опасностью, связанной с работой в зоне. Ну, я — то, допустим, сама виновата, а Люшин? Разве кто-нибудь мог предполагать, что там такие виды излучения, которые не задерживаются скафандрами? Теперь нужно переделывать скафандры под электростатические ловушки, но нет батарей. С ними какая-то задержка. В дополнение ко всему еще вы.
— Но я все-таки не понимаю, почему вы считаете, что мне туда лучше не ходить. Если речь идет об опасности, то…
Беата неожиданно положила свою ладонь на мою руку.
— Не надо, — сказала она, глядя мне в глаза. — Пожалуйста, не надо об этом говорить. Все гораздо сложнее, чем вы думаете. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату. Вот только… — замялась она, — постельного белья не найдется.
— Не важно, — сказал я, — обойдусь и без белья.
Она провела меня по коридору и открыла одну из многочисленных дверей. В пустой комнате стояла кушетка, какие обычно бывают в кабинетах врачей.
— Вот здесь. К сожалению, больше ничего нет.
— Спасибо, — сказал я, — спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — ответила она. — Как хорошо было бы для всех, если бы вы утром уехали!
Ворочаясь на неудобной Кушетке, я снова перебирал в памяти события прошедшего дня.
Мне не в чем было упрекнуть работников комитета, хотя разрешение я получил только после длительных и настойчивых просьб. Во всяком случае, там все были со мной вежливы.
Хотя в грубости Арсеньева чувствовалось что-то нарочитое, у меня не возникало сомнений, что он приложит все усилия, чтобы вернуть меня в город. По-видимому, у него были какие-го причины не допускать меня к месту аварии. Самое странное было то, что он все равно ничего от меня не мог скрыть. Я читал все, что печаталось в официальных отчетах, и внимательно следил за дискуссией в журналах. Значит, в зоне было что-то, что не фигурировало в его донесениях, и он боялся, что я об этом узнаю. Мне вспомнился взгляд, который бросил на меня Арсеньев, выходя из комнаты. Так смотрит врач на больного, приговоренного к смерти, но еще не подозревающего об этом.
И что могла означать последняя фраза, оброненная Беатой? Почему для всех было бы лучше, чтобы я уехал? Если к этому и есть какие-то причины, то отчего мне прямо о них не сказать, хотя бы из уважения к памяти Марии? Нельзя же меня считать совершенно посторонним человеком!
Я уснул с твердым намерением не уезжать отсюда, не добившись посещения зоны.
Когда я проснулся, было уже светло. Мне не хотелось откладывать разговор с Арсеньевым и, кое-как приведя себя в порядок, я вышел в коридор.
— Как вы спали?
Я не сразу узнал в мальчишеской фигуре, облаченной в мешковатый комбинезон, мою вчерашнюю знакомую.
— Спасибо, наверно, хорошо. Скажите, где я могу видеть Арсеньева?
— Он уехал в город, будет не раньше обеда.
— И вернется таким же злым, как вчера?
Беата рассмеялась, обнажив ослепительные зубы безукоризненной формы. Вечером я не заметил, что она такая красивая.
— Можете его больше не бояться. На прощанье Арсеньев сказал, что пусть все решает Максимов. Сейчас я пас с ним познакомлю. Он, наверное, выходит из себя, ожидая нас завтракать.
Мы направились в столовую.
— Знакомьтесь, Юра, — сказала Беата курчавому юноше, пытавшемуся открыть перочинным ножом банку консервов. — Это Шеманский.