Надо ли говорить, что негус так и не возместил моих расходов, как, впрочем, не оплатил восьмидесяти пулеметов, за которые я авансом выложил сумму из своего кармана. Он даже вполне простодушно написал губернатору письмо (хотя никто никаких объяснений от него не требовал), где заявил, что пулеметы предназначались не для него… Этот неуместный поступок лишь с еще большей очевидностью подтвердил тот факт, что адресатом груза был именно он. Но губернатор и не думал отказываться от своих планов личной мести.
С тех пор прошло три месяца, и сегодня Мэрилл извлек эту историю на свет Божий, чтобы доказать, что между нами не существует никаких дружеских отношений. Он требовал от меня возмещения морального ущерба, причиненного ему фактом присуждения штрафа в размере двадцати пяти тысяч франков, который, однако, не принадлежит к разряду уголовных наказаний и не может запятнать биографию человека; но дело было в том, что представился удобный случай откреститься от меня, подав свой осуждающий голос, голос честного человека, президента торговой палаты и кандидата на получение ордена Почетного легиона, клеймящего позором махинации авантюриста.
Получив в тюрьме гербовую бумагу от этого «друга», в искренность которого хотелось верить, несмотря на то, что меня и раньше мучили тайные подозрения, я долго не мог оправиться от удара. Мне было тяжело расстаться вот так вдруг со всеми своими иллюзиями, которые я пытался сохранить, великодушно принимая в расчет обстоятельства. Не все люди обладают душой Дон Кихота, говорил я себе, и Мэрилл в еще меньшей степени, чем кто-либо другой. Мог ли он объявить войну общественному мнению? Он исходил из своего положения и кроме всего прочего рисковал поставить под угрозу получение ордена Почетного легиона, заветную мечту своей жизни.
Я успокаивал себя мыслью, что, возможно, в глубине души Мэрилл страдает от того, что был вынужден отвергнуть старую дружбу, но рана все равно кровоточила, и я по-прежнему находился в подавленном состоянии. Тогда я поручил Репичи заняться моими делами и обеспечить транзит товаров, отправляемых мной адресату или получаемых с моих предприятий в Дыре-Дауа. Через восемь дней пришло следующее письмо: «Сударь, потрудитесь найти другого агента; к моему величайшему сожалению, я не могу заняться вашими делами».
Все меня избегали, опасаясь повредить своей репутации…
Прокурор Оливье (сей чиновник объединял в одном лице функции следователя и прокурора!), которому помогала вся шайка Ломбарди, распустил слух о том, что я связан с международной преступной организацией и что мой арест – прелюдия к оглушительному скандалу.
Эти утверждения, высказываемые за аперитивом и понемногу обраставшие все новыми подробностями в меру воображения каждого из собеседников, в конце концов могли заставить людей поверить в реальность самого нелепого полицейского романа.
V
Для того чтобы было понятно продолжение этого невероятного дела, я вынужден сделать небольшое отступление и рассказать о персонажах, которым предстоит выйти на сцену. Читатель должен познакомиться с их характером, окружением и жизненными обстоятельствами.
В то время как я путешествовал по морю, о чем только что рассказал, моя жена Армгарт и дети проводили часть года, обычно это было лето, в Дыре-Дауа, небольшом эфиопском городке, расположенном у подножия плато Харэра, в трехстах километрах от Джибути.
Напомню, что я владел там электростанцией и мукомольней, которые уступил мне Репичи на известных условиях.
Благодаря высоте 1200 метров над уровнем моря, Дыре-Дауа отличается умеренным климатом, который давал возможность передохнуть в перерывах между путешествиями от обокской духоты.
Небольшой одноэтажный домик, утопающий в зелени сада, позволял уединиться, как в оазисе тишины, среди прерывистых вздохов моторов, шума мельницы и криков нагади, выгружающих мешки с зерном. Несколько персидских ковров, хорошая библиотека и пианино создавали атмосферу, соответствующую нашим настроениям.
После продолжавшейся один год учебы Марсель Корн занимался теперь механикой.
Моя жена его не любила и со свойственной ей резкой прямотой давала ему это почувствовать. Юноша Корн, робкий на вид, слащавый и вкрадчивый, таил в себе завистливую и мстительную душу. За его ложной скромностью скрывались тщеславие и самонадеянность, присущие людям недалеким.
Несмотря на суждения моей жены Армгарт, которая советовала мне больше не пригревать на своей груди эту змею, я встал на защиту Корна, ссылаясь на его молодость. В свое время я тоже считал себя весьма умудренным человеком, как и все юноши, которые думают, что узнали о жизни все после первой сигареты, первого поцелуя, усвоив набор прописных истин в школе.
Марсель не раз признавался мне со слезами на глазах, как глубоко ранит его враждебное отношение к нему Армгарт. Он жестоко страдает, чувствует себя отвергнутым, жаловался Корн, а ведь он любит ее как свою вторую мать, потому что мы стали теперь одной семьей, и т. п.
Когда он получше вник в свои обязанности, я решил определить ему жалованье, соответствующее его работе, но едва я завел об этом речь, как он воскликнул:
– О чем вы говорите? Разве я не ваш приемный сын? Нет, нет, достаточно суммы, необходимой для питания и покупки сигарет. Если вы положите мне больше, то это будет для меня смертельной раной.
Тронутый этими выражениями привязанности, я дал ему понять, что мой сын Марсель пока еще не может заменить меня, но что позднее я рассчитываю передать завод в его руки. Он всплакнул и поклялся мне в своей верности и любви. И мы условились, что он будет получать сто талеров в месяц, а в конце года – двадцать процентов от всей прибыли.
Спустя некоторое время в ходе своего визита консул Франции сделал мне довольно странный намек на недостаточно заботливое отношение с моей стороны к своим самым преданным работникам.
Благодаря своему умению быть предупредительным, Марсель Корн стал лучшим другом этого чиновника, он был готов оказать ему мелкие услуги, починить автомобиль, радиоприемник, немедленно выполнить любые поручения мадам или мадемуазель. Марселя часто приглашали на завтрак в семейном кругу, и он быстро перешел к откровенным признаниям; а поскольку моя персона всегда вызывала повышенный интерес даже у консулов, молодого человека спросили, не родственник ли я ему.
– Нет, господин де Монфрейд лишь друг моей семьи. Он знал меня еще младенцем, а когда мой отец, который, увы, был ко мне несправедлив, отрекся от своего сына, он взял меня с собой. Он так добр ко мне!.. Я просто не знаю, как его благодарить…
– Но, кажется, вы день и ночь работаете не покладая рук. Простите за бестактный вопрос, сколько вы получаете?
– О, это неважно, я доволен тем, что мне дают.
– И все же?
– Сто талеров.
– Сто талеров! Да это жалованье негра! Вас эксплуатируют, мой бедный друг…
И, улыбаясь слабой улыбкой смирившейся со своей участью жертвы, он начал плакаться:
– Что вы хотите, господин консул, я ничего не могу требовать, мне недостает смелости… Я стольким обязан этому человеку.
– Но это недопустимо; нельзя позволять обращаться с собой подобным образом. Так и быть, я замолвлю за вас словечко господину де Монфрейду.
– Умоляю вас, не делайте этого. Он подумает, что я вам наябедничал.
– Какая возмутительная скупость! А ведь говорят, что он баснословно богат, не так ли?
– Да, он владеет не одним миллионом, домом в Париже, не считая его доверенностей на Репичи, наконец, заводом в Дыре-Дауа… Но мы еще многого не знаем…
– Но тогда это какой-то гарпагон, ибо живет он так же скромно, как и самый обычный служащий С.Р.Е9. Мне говорили, что он путешествует в третьем классе?
– Ну да, представьте себе. В общем-то это в его интересах, он скрывает свое состояние, чтобы не занимать то положение, к которому оно его обязывает… Впрочем, Монфрейд весьма неприхотлив.
Та же комедия повторялась и в других домах, куда наведывался Марсель, и благодаря услугам, которые он оказывал, кстати говоря, за мой счет, ему удалось войти в доверие ко всем важным людям.