— Здравствуйте, — сказал Алексей, улыбаясь своей некрасивой улыбкой, которая делала таким незначительным его серьезное, умное лицо, и нерешительно Приостановился.
Он сказал — «здравствуйте».
— Добрый день, — ответила Лена.
— Вы… к нам?..
— Да… Я говорила с Марьей Андреевной.
— Она вам звонила.
— Я знаю.
Алексей проводил ее в большую комнату. Лена была здесь почти четыре года тому назад. Этот круглый стол, накрытый фиолетовой бархатной скатертью с тяжелыми кистями, тогда почему-то поворачивался. Она подошла к столу, взялась за край и легко подтолкнула его. Стол немного повернулся.
Странно — она помнила этот стол. И хрустальную сахарницу, похожую на шкатулку, с крышкой, которая откидывалась, и с замочком. Неужели сахарницу закрывали на ключ? Но она совсем не помнила лица Марьи Андреевны. А почему? И вдруг сообразила — она тогда, наверное, ни разу не посмотрела ей в лицо. Боялась. И сейчас снова боится…
Марья Андреевна была в старом платье. Коричневом. Слишком просторном. Словно она когда-то была полнее и платье тогда было ей впору. Волосы от частой седины — серые, разделены пробором и гладко причесаны. Ничего выделяющегося, яркого. Может быть, только руки. Вернее — пальцы. Очень красивые. С коротко остриженными бледно-розовыми ногтями.
— Здравствуйте, — сказала Марья Андреевна. — Садитесь, пожалуйста. Вы читали статью Ермака «Алхимик»?
— Да… читала.
— Что вы думаете об этом… фельетоне?
Где Павел? — подумала Лена. — Что с ним?
— Извините, я просто… — сказала Марья Андреевна. — Хоть, может, вам, как работнику газеты, неудобно говорить об этом?..
Лена провела тыльной стороной ладони по лбу.
— Какая разница. Нет. Я понимаю, что все это не так. В фельетоне, я хочу сказать. Но я не знаю… Я еще не знаю, что можно противопоставить фактам, вернее, факту, который в нем приводится.
— Об этом я и хотела поговорить с вами. Я плохо разбираюсь в том, что принято делать в подобных случаях. Но если, скажем, я бы написала письмо в редакцию… От своего имени. Его бы напечатали?..
— Не знаю, — ответила Лена уклончиво. Ей очень не хотелось этого говорить. И они с минуту сидели молча, пока она не сказала: — Ваше письмо — что бы вы в нем ни писали — будет воспринято как письмо человека лично заинтересованного. Сегодня была «летучка». — Марья Андреевна подняла брови. — Заседание. Там говорили о фельетоне. Хвалили его. Я промолчала. Что бы я ни сказала — все это были бы слова человека лично заинтересованного.
— Что же остается? Незаинтересованный человек никогда не выступит ни «за», ни «против». Вы думаете, что люди, которые инспирировали этот фельетон, не были лично заинтересованы?
— Кто эти люди?
— Олег Христофорович Месаильский и еще кое-кто.
Марья Андреевна улыбнулась, и Лена подумала, что не хотела бы быть человеком, вспомнив которого так улыбаются.
— Я много старше вас, — сказала Марья Андреевна. — Я очень спешила. Мне казалось, что я не успею. — Лена опустила глаза и замерла, чтобы не вспугнуть ее неосторожным движением. — И когда так спешишь, чересчур радуешься успехам и бываешь чересчур снисходительна к недостаткам. Я говорю о Павле.
— Я понимаю, — сказала Лена.
— У вас впереди больше времени. Он должен работать. В лаборатории. Быть может, ему следует уехать из Киева. Но только он должен работать.
— Куда он ушел? — спросила Лена.
— Не знаю. Дело обстояло так: Месаильский отстранил его от работы. Этому воспротивился секретарь парторганизации и другие сотрудники. Тогда Месаильский предъявил журнал экспериментальных работ. В нем имелись подчистки. К этому Павел — я точно знаю — не причастен. И сразу же — фельетон. Для Месаильского сейчас важно одно — как можно скорей покончить с этой историей. Любым путем.
— Я постараюсь его найти, — сказала Лена.
Неясно было все впереди, неясно и тревожно. И все-таки, возвращаясь в редакцию, она думала о том, что Марья Андреевна ее признала. И это было очень хорошо. Очень.
Чем измеряется духовный масштаб человека? — думала Лена. — Не знаю. Не должностью. Не знаниями. Очевидно, тем, как влияет он на судьбы других людей. Что делает он для других людей…
Она задержалась перед памятником Щорсу. Ей не нравился этот памятник. Не нравилось, что Щорс сидит на огромном пряничном коне. Что конь неподвижен. Но сейчас она думала о другом. Пробовала вспомнить, слышала ли когда-нибудь о матери Щорса. И о матерях других людей, которым поставлены памятники. Об их женах, товарищах, учителях. Тех, кто незаметно, просто и буднично делали свое дело, чтобы помочь им стать такими.