— Я никогда не плачу, — возразила Марья Андреевна.
— А можно бы и заплакать, — сказал капитан, — если подумать, что натворил ваш сын. Напился, надебоширил. Теперь ему, конечно, стыдно. Интеллигентный человек. А драться на улице не было стыдно..
— Я разговаривала с полковником Сидельниковым, — так ни разу и не взглянув на Павла, сказала Марья Андреевна. — Он говорил, что, если я к вам обращусь, вы отпустите домой… Сердюка. Он придет по первому же вызову.
— Раз вытрезвел, не буянит, не выражается, конечно, отпустим. Трезвых мы тут не держим. Возьмем с вашего сына подписочку и отпустим. До утра… А вы с ним дома побеседуйте. Материнское слово — много значит…
Когда Павел с Марьей Андреевной вышли из комнаты, Павел увидел, как Марья Андреевна вынула из сумочки платок, скомкала его и крепко сжала зубами. Сердце его захлестнула такая горячая соленая волна, что он прислонился к стене и с минуту стоял так, глядя на потолок, который медленно удалялся от него.
17
Петр Афанасьевич вернулся с работы поздно. По тому, как он посапывал носом и слегка жевал губами, Клава поняла, что муж чем-то расстроен. В таких случаях она всегда начинала разговор о детях. Петр Афанасьевич знал, что этим она старается отвлечь и успокоить его. Иногда это его трогало, иногда — сердило.
— Оля сегодня Наталью Александровну к стулу привязала, — посмеиваясь и словно не замечая насупленного лица Петра Афанасьевича, проговорила Клава.
— Как привязала?
— Зашла к нам Наталья Александровна — знаешь, как она говорит: тра-та-та, тра-та-та, не остановишь, а Оля понемножку разматывает катушку ниток и вокруг стула ходит. Наталья Александровна только хотела встать — глядь, а она в нитках, как в паутине…
— Вот разбойник! — хмуро улыбнулся Петр Афанасьевич.
— Разбойник, — подтвердила Клава. — Я ей говорю: ну вот, теперь я тебе уже всыплю. И шлепнула пару раз по попке. Оля молчит, а Саша — в слезы: мама, не бей Олю. Как же, говорю, не бить, если она Наталью Александровну привязала. Разве тебе ее не жалко? А он смотрит прямо в глаза Наталье Александровне и говорит: мне Олю жальче…
— Спят уже?
— Спят, — ответила Клава.
Прихрамывая больше, чем обычно, Петр Афанасьевич прошел в детскую. Саша улыбался во сне. Оля сбросила легкое одеяло, и Петр Афанасьевич укрыл ее. Коля вздрогнул и слегка вскрикнул, а затем перевел дух, посмотрел на отца и сразу же снова уснул.
Падает, — подумал Петр Афанасьевич. — Растет.
Петр Афанасьевич сел за стол, на который Клава уже поставила разогретый ужин. Он молча, без аппетита, но торопливо ел, а Клава сидела рядом, время от времени вставая, чтобы долить в чай молоко, дать мужу сахар.
Клава знала, что Петр Афанасьевич поужинает и обязательно заговорит о том, что его взволновало. Для этого нужно было соблюсти только одно условие: ни о чем его не спрашивать.
Петр Афанасьевич отпил несколько глотков нестерпимо горячего чая, посмотрел на невозмутимое лицо жены и спросил:
— Павел не приходил?
— Нет.
Клава подумала, что такое уже было. Вот только не вспомнит — когда. Так же пил Петр Афанасьевич чай, и так же что-то случилось с Павлом, и точно в такой позе сидела она за столом. Это было очень неприятное чувство, и, чтобы избавиться от него, Клава резко поднялась со своего места. И вдруг подумала, что точно так же она поднялась и в тот раз… Когда же это было?..
— Вот увидишь — он его доведет до тюрьмы, этот Кац, — сказал Петр Афанасьевич.
Клава начала убирать со стола. Осторожным движением — чтоб не разбить — она поставила посуду и лишь затем испуганно спросила:
— Как же это?..
— А вот так… Пошли дурака богу молиться…
Кац успел побывать повсюду. В милиции. В суде. В прокуратуре. Дело Павла, такое простое и ясное вначале, все больше запутывалось. Ко всему Ермак заявил, что он задумался на улице и нечаянно толкнул Павла, а Павел его не трогал. Ссылаясь на показания Павла и милиционера, Кац доказывал, что Ермак стремится ввести правосудие в заблуждение.
Петр Афанасьевич рассказал Клаве, что в обеденный перерыв он побывал у Вязмитиных. Там он встретился с Кацем.
— Эти два дела нельзя рассматривать отдельно, — говорил Кац, пронзая пальцем Петра Афанасьевича. — Прежде всего необходимо доказать, что фельетонист незаслуженно очернил Сердюка. В таком случае, поступок Сердюка уже не может рассматриваться как хулиганский…
— Какой поступок? — возразил Петр Афанасьевич. — Ведь Ермак отказался…
— Предположим. Но это — неправда. В показаниях лица объективного — милиционера, который присутствовал при драке, имеются сведения противоположного характера. Суд должен исходить прежде всего из достоверных показаний. Ермак только запутал дело.