— Да, действительно, Крапка у нас работала… Но она уволилась и уехала куда-то на село.
— Когда это было?
— Да вот — на этих днях…
8
Совесть.
Норма нравственности, ставшая внутренним убеждением человека.
Когтистый зверь.
Или просто — неясное ощущение, когда вода кажется горькой, а хлеб — как бумага…
На кладбище земля липла к ботинкам, отрывалась кусками и снова липла, идти было тяжело, как во сне.
Павел так и не нашел могилы матери — сторож сказал, что там, у забора, если пройти до конца по дорожке, а потом повернуть направо, шестая… нет, седьмая…
Их было там на краю не шесть, не семь, а десятки одинаковых могил, узких холмиков с побуревшими прошлогодними цветами, железными крестами, сваренными из водопроводных ржавых труб, или деревянными — серыми, с влажными трещинами.
Павел не думал о матери.
Гнал все мысли.
Соседка, старая добрая женщина, которая когда-то часто угощала его изжаренными в подсолнечном масле дерунами, безжалостно сказала:
— Ты ее убил.
Он старался не думать о матери. И все равно его грызла тоска — тяжелая, едкая, темная, как бывает, когда сделал что-то, о чем забыл, а оно черной грозной тенью следует за тобой.
В тюрьме Павел почувствовал себя значительно легче, чем в ту минуту, когда он был арестован.
В тюрьме ему казалось, что преступление — всякое преступление — вещь не такая уж редкая, что совершают его немало людей, если их так много попало в тюрьму.
Но мать-то этого не знала.
Не было большего горя для нее, большего позора.
Для нее, прожившей такую трудную жизнь, для нее, постоянно улыбавшейся, чтобы скрыть от людей, что муж у нее — пьяница, что он бьет ее, тихую и добрую учительницу, столько лет провожавшую школьников от первого до пятого класса.
И она умерла.
Она не могла не умереть.
Точно так же, как организм защищает себя, посылая к ране миллионы белых кровяных шариков, которые, погибая, образуют защитную корку, раненая душа человека защищается корой мелких и больших дел от потрясшего ее события. И если бы не эта способность — для многих людей жизнь стала бы невыносимой.
Когда Павел пришел в отделение милиции, заместитель начальника отделения — плохо выбритый, невыспавшийся капитан — бегло взглянул на заграничное пальто Павла, на мягкую, эффектно примятую шляпу и сказал:
— Присядьте, пожалуйста, я сейчас освобожусь… Вот можете посмотреть пока свежую газету…
Но как только перед ним оказалась справка Павла, он немедленно перешел на «ты».
— Где до сих пор болтался? Почему вовремя не прибыл? Опять стал на старую дорожку? — и он посмотрел на пальто Павла весьма многозначительно.
Павел молчал.
— Ну хорошо. Паспорта ты не получишь. Дадим пока временное удостоверение. Где собираешься работать?
— Думаю учиться, гражданин… товарищ капитан.
— Где?
— В Киеве.
Сердитые глаза, разделенные тонким носом, смотрели на Павла проницательно и недоверчиво.
— Смотря чему учиться. Чтобы эта учеба плохо не кончилась… Ну да ладно. Иди. Завтра придешь.
Ему негде было переночевать в городе, в котором он родился и вырос. Напряженный, настороженный, он пошел к Грише Сидоренко.
— Уходи, — сказал Гриша. — Из-за тебя я до сих пор… — он не закончил фразу, повернулся и закрыл за собой дверь.
На улице Павел встретил своего бывшего одноклассника Колю Демина. Демин теперь работал в местном театре художником. Он пригласил Павла к себе на обед, познакомил его с женой — молоденькой веселой девочкой, одним из первых вопросов которой к Павлу был вопрос о том, не знает ли он, как танцуют буги-вуги. Ночевать он Павла не пригласил, а сам Павел не стал просить об этом, — они всегда были очень далеки друг другу.
Первую ночь после своего возвращения в родной город Павел провел в Доме колхозника, где контраст между его справкой и его шляпой произвел самое неблагоприятное впечатление. Во всяком случае, когда он постелил узкую продавленную койку и небрежно, в кучу сложил одежду на табурет, поставленный у изголовья, то увидел, что один из его соседей — дюжий усатый мужик — с трудом, покряхтывая, стащил новые пудовые сапоги, исподлобья посмотрел на Павла, почесал затылок, затем приподнял койку и обул ножки в сапоги.
Сначала Павел не понял, зачем это.
— Что это вы? — удивленно спросил он.
— Целее будут.
Павел покраснел, сжал кулаки, затем лег и отвернулся к стенке. Наволочка подушки едко пахла хлором. Как в тюрьме.