После письма Георгию, после того, как услышала по радио его скрипку, Таня долго еще терпеливо ждала каких-нибудь известий, перемен. Но ничего не было.
Шли недели. Миновал месяц, второй. Надежды стали тускнеть. «Что делать? — думала Таня. — Написать еще? Но где Георгий? Что с ним? Может быть, его даже нет в Москве?» Пришла мысль написать Ксении Сергеевне, узнать у нее. Но вдруг… это разрыв всерьез? О чем же тогда напишет Ксения Сергеевна? Она просто не станет отвечать… Отпроситься на неделю и съездить в Москву? Нет, это было неосуществимо. Как уедешь? Как позволит совесть в такое горячее время хлопотать о поездке?
Оставалась еще надежда на то, что письмо почему-то не попало в руки Георгия; Таня не допускала мысли, что оно может остаться без ответа. Но если так? Тогда следовало писать второе? А вдруг прочел и не стал отвечать? Мысли неумолимо замыкали круг, и решить что-либо было совершенно невозможно.
Однажды Таня прочла в центральной газете коротенькое сообщение о музыкальной жизни на целине. Концертная бригада с успехом выступала в одном из крупных зерносовхозов Казахстана. Было сказано, куда она направится позже. Упоминание о том, что слушатели тепло встречали артистов, в том числе лауреата всесоюзного конкурса исполнителей скрипача Георгия Громова, оказалось для Тани глотком свежего воздуха. «Вот где он! Вот почему он не отвечает! Поэтому, возможно, и письма не получил!» Любая надежда вырастает на предположениях и догадках. Таня вырезала заметку. Она ждала, что узнает что-то еще, может быть, услышит что-нибудь по радио. Но в газетах больше ничего не отыскивалось. Значит, надо было все-таки ждать, ждать и ждать, «стиснув себя в кулаке».
А на фабрике работы становилось все больше и больше. С января увеличился план. Все прежние контрольные эталоны заменялись новыми. Пересматривалась техническая документация. С каждым днем строже и строже придирался Сергей Сысоев — все, достигнутое вчера, сегодня становилось недостаточным. Жизнь шла вперед и была по-прежнему трудной, но Таня уже не представляла себе, как смогла бы обойтись без этого неиссякающего множества дел, хлопот, без конца наваливавшихся на нее. Сама усталость, которая буквально с ног валила к исходу дня, стала для нее привычной и необходимой.
Даже очень выносливый, привыкший и недосыпать, и работать за двоих, Алексей как-то сказал Тане:
— Дивлюсь я на вас, Татьяна Григорьевна, откуда только силы у вас берутся? Что Горн, что вы — не присядете никогда.
— А вы-то, Алеша, много ли сидите? — в свою очередь спросила Таня и добавила мечтательно: — По-моему, жизнь — это, как в пути: меньше отдыхаешь — быстрее двигаешься, значит, живешь полнее. — И тут же подумала о той неисчерпаемой полноте жизни, которой так не хватало ей самой. Тяжело! Очень тяжело приходилось порой от мучительных дум, от неизвестности. Часто ночами, когда за окнами стонала пурга, швыряя в замерзшие стекла сухой и колючий снег, Таня подолгу лежала без сна, и ей казалось, что все свое рушится, рушится неотвратимо и навсегда. Обжигающие слезы выступали на глазах и горячими струйками текли по щекам. Она стыдила себя: «Перестань! Не смей! Возьми себя в руки!». Тонкие, но сильные пальцы до боли впивались ногтями в ладони. Бывало, вдруг из-за стены слышалась скрипка, которую в поисках звука пробовал Иван Филиппович. Гаммы сменялись двойными нотами, аккорды — хватающей за сердце песней, в которой Тане постоянно слышалось что-то свое, близкое. Тогда, достав старенькую табакерку, она сжимала ее пальцами, и как будто кто-то голосом сталевара Струнова говорил рядом: «Живи так, как для нас сегодня…» — «Лететь! Гореть на ветру!» — вторили другие запомнившиеся слова. Казалось, большой друг кладет на плечо свою ласковую и твердую руку. Внутренний голос говорил: «Счастливая! У тебя столько дел! Столько людей рядом с тобой!» Глаза понемногу высыхали…
Трудная молодость! До чего ж ты похожа на хорошую песню. На большую песню, такую, что поется с болью и радостью, от которой дух захватывает, как от ветра, а глаза светлеют, даже если большая беда стиснула твое сердце. До чего же горько, что поется эта песня только раз и что никому не дано повторить ее. Не потому ли прожить тебя, молодость, хочется так, чтобы после не стыдно было оглянуться на пройденный путь, чтобы не совестно было смотреть в глаза даже очень смелым людям. Не потому ли, как ветром, веет от тебя желанием гореть и творить в любом, пусть в самом незаметном деле, невзирая на любые невзгоды? Даже тогда, когда твое собственное счастье только приснилось тебе.