Некоторые из новых «характеров», сочиненных мною, можно считать эскизами к романным персонажам, другие являются импульсами к самоосмыслению. При первом взгляде находишь знакомых, при втором — обнаруживаешь себя. Изображая их, я ничуть не сознавал, что думаю при этом о себе самом. Но составляя эту книгу с 50 характерами (из большего числа изображенных мною), я с удивлением узнал себя в двадцати из них. Так богат составляющими один человек, и таким мог бы предстать, будь один из входящих элементов последовательно утрирован до крайности.
Кажется, будто, подобно многим животным, эти характеры находятся под угрозой вымирания. Однако в действительности мир кишит ими, нужно лишь выдумать их, чтобы увидеть. И будь они злокозненны или комичны, лучше, чтобы они не исчезли с лица земли.
С тех пор как мы знаем о миллионолетиях, времени крышка.
Вена опять так близка мне, будто я никогда ее не покидал. Притяжение Карла Крауса?
Успех — это площадь, занимаемая на газетной полосе. Успех — это бесстыдство-однодневка.
Ребенок еще не боится человека. Не боится он и никаких животных. Он боялся мухи и несколько недель — Луны. «Она сейчас боится мух. Если какая-нибудь оказывается слишком близко — она плачет. Она испуганно жмется в угол, пока жирная муха прогуливается по стенкам ее кроватки».
Свободен лишь тот, кто не имеет желаний? К чему желать быть свободным?
Вконец иссох над Карлом Краусом. Все время, какого у меня уже нет, уходит на него.
Все больше моя убежденность в том, что взгляды складываются на основе массового опыта. Но разве люди повинны в своем массовом опыте? Не оказываются ли они совершенно беззащитными прямо в его гуще? Как должен быть устроен человек, чтобы найти силы противостоять ему?
Вот то, что меня действительно интересует в Карле Краусе. Нужно ли обладать способностью самому формировать массы, чтобы оградить себя от воздействия других масс?
Духовная закаменелость отца: ребенок, начинающий говорить, настолько удивительней, чем он.
Не дай исказить себе минувшие времена письмами из тех лет.
Страна, где нет братьев: у всех не больше одного ребенка.
Он неспособен выдумать в подробностях ни одной жизни и потому пишет собственную.
Ты ничего не теряешь, высказывая свою молодость: между фразами вспоминаемого заявляет о себе упущенное, и ты становишься на затерявшееся богаче.
Скачки, скачки важны в человеке — то, насколько велико в нем расстояние от одного до другого.
Дух живет случайностью, но он должен уметь ее ухватить.
Учебник забывания языка.
Страна, где люди лопаются с негромким хлопком. И исчезают без следа и остатка.
Все более глупые фигуры окружают его, которые все — он сам.
Я знаю, что не сделал ничего. Что проку убеждать себя в том, что иные и того о себе не знают.
Возможно, история была в нем живей, чем во всех историках. Она была его отчаяньем, была и осталась.
Тебе меньше веры, чем Кафке, потому что ты живешь уже так долго.
Но может статься, «молодые» ищут у тебя помощи против эпидемии смерти, свирепствующей в литературе.
Как тот, кто презирает смерть с каждым годом все больше, ты несешь свою пользу.
Портрет отца, которого не было уже в живых, над кроватями в Вене, в переулке Иозефа Галла, невыразительный бледный портрет, никогда не имевший никакого значения.
Во мне была его улыбка, во мне его слова.
Ни на один портрет отца я не мог смотреть, не считая его бессмыслицей, никогда не видел ни единого написанного им слова, которому бы поверил.
Во мне он всегда был на свою смерть больше. Меня охватывает дрожь при мысли, во что обратился бы его образ, останься он в живых.
И вот ты вертишь перед собою смерть, будто она смысл, великолепие и честь.
Но она такова лишь оттого, что ее не должно быть. Она такова, потому что я возношу над нею умершего.
В примирении со смертью нет чести.
Никакая смерть не унесла еще с собой моей ненависти там, где я действительно ненавидел. Может быть, и это одна из форм неприятия смерти.