Выйдя, я вновь оказался среди них, и вот тут-то они оживились. Они подступали ко мне со всех сторон, как будто именно их увечья я мог не заметить, они демонстрировали их мне в каком-то искусном и в то же время яростном танце. Они трогали мои. колени и целовали мою одежду. Они благословляли, казалось мне, каждое место моего тела. Как будто вся эта масса людей со ртами, глазами и носами, с руками и ногами, лохмотьями и костылями, со всем, что у них было, из чего они состояли, превратилась в одну сплошную мольбу. Я был испуган, но, не стану отрицать, в то же время и очень тронут, и весь испуг растворился вскоре в этой растроганности. Еще никогда люди не приближались ко мне так телесно близко. Я забыл их грязь, она была мне безразлична, я не боялся вшей. Я почувствовал, какой может быть соблазн в желании дать людям растерзать свое тело на части. Такая ужасающая степень почтения, кажется, стоит жертвы, и она способна породить чудо.
Но мой провожатый позаботился, чтобы я не остался в руках нищих. Он имел на меня больше прав, и его претензии отнюдь еще не были удовлетворены. Моих мелких денег не хватило бы на всех. Во всю бранясь и ругаясь, он разогнал неуемных и потащил меня за рукав дальше. Когда молельня оказалась позади, он трижды со своей тупой улыбкой произнес «oui», хотя я ни о чем его не спрашивал. На обратном пути кладбище уже не казалось мне прежним навалом щебня. Теперь я знал, где сошлись его жизнь и его свет. Старик у ворот внутри, который с такой энергией пустился за мной в погоню на своих костылях, посмотрел на меня мрачно, но ничего не сказал и удержал свое проклятье про себя. Я вышел за ворота кладбища, и мой провожатый исчез так же мгновенно, как возник, на том же самом месте. Может, он жил в одной из расщелин кладбищенской стены и редко оттуда выбирался. Но прежде чем исчезнуть, он получил то, что ему причиталось, и на прощание сказал «oui».
Семейство Дахан
На следующее утро вновь придя в Меллах, я поскорее прошел к маленькой площади, которую назвал «сердцем», а оттуда к школе, потому что чувствовал себя все же в некотором долгу перед учителем, напоминавшим какую-то маску. Он встретил меня точно так же, как в прошлый раз, будто видел меня впервые, и, наверное, повторилась бы вновь вся процедура чтения, но я опередил его и дал ему то, что считал должным. Он взял деньги быстро, без малейшей заминки и с улыбкой, от которой его лицо показалось еще более неподвижным и более глупым. Я немного походил среди читающих детей, наблюдая их ритмичные движения, которые произвели на меня такое впечатление накануне. Затем я покинул школу и пошел куда глаза глядят по улочкам Меллаха. Мне все больше хотелось заглянуть в какой-нибудь из домов. Но как я туда войду? Нужен был повод, и, на мое счастье, он мне скоро представился.
Я остановился перед одним из самых больших домов, портал которого выделялся среди других своей внушительностью. Ворота были открыты. Я заглянул во двор, где сидела молодая, смуглая, очень яркая женщина. Возможно, именно она вначале привлекла мое внимание. Во дворе играли дети, и, поскольку у меня уже был некоторый опыт общения со школами, я решил при надобности сделать вид, будто принял этот дом за школу и просто интересуюсь детьми.
Остановившись, я стал смотреть поверх детей на женщину, когда отделился от стены молодой рослый мужчина, которого я раньше не заметил, и подошел ко мне. Он был строен, голову держал высоко и в своем развевающемся одеянии выглядел весьма благородно. Он остановился передо мной, посмотрел на меня серьезно и испытующе и по-арабски спросил, что мне угодно. Я ответил по-французски: «Это школа?» Он меня не понял, немного помедлил, сказал: «Attendez!»[239] — и отошел. Это было не единственное слово по-французски, которое он знал, потому что вернувшись с каким-то мужчиной помоложе, одетым на французский манер, в лучший европейский костюм, словно сегодня был праздник, он сказал еще: «Mon frere» и «Parle francais»[240].