— Пополнить запасы воды, залить радиаторы!..
Только после этого стал отвечать на вопросы лейтенанта.
К недалекому колодцу суматошно бежали с ведерками в руках шоферы, спешили с флягами и котелками ходячие раненые. Через борт кузова заднего грузовика с трудом перевалил младший политрук Морозов, держа на весу перебинтованную левую руку и болезненно морща отекшее желтое лицо; на голове Морозова, охватывая затылок и лоб, сидела огромная, порыжевшая от пыли и проступившей крови, похожая на шапку-ушанку повязка. Морозову подали из кузова котелок, и он тоже побрел к колодцу.
К остановившимся грузовикам со всех сторон устремились беженцы. Угадав в военвраче Савченко старшего, дружно атаковали его.
— Товарищ начальник, подвезите, — с мольбой и надеждой в голосе просила красивая большеглазая женщина, держа на одной руке запеленутого ребенка, в другой — узелок.
— Сынок, умаялась я совсем, — молила немощная старуха, вытирая слезящиеся глаза, — ноги не несут…
Подошла пожилая женщина с цепочкой детей. Шесть ребятишек, примерно от пяти до двенадцати лет, еле ковыляли, широко расставив руки. Оказывается, рукава их рубашонок пришиты друг к дружке, чтобы не растеряться в дороге. Самый маленький — пятилетний мальчишка, как только цепочка детей остановилась, сел Прямо в дорожную пыль, и его поднятая рука, прикрепленная к руке сестренки, как бы молила о помощи, а глаза — большие, умные и печальные — смотрели на людей, на мир с немым укором.
Савченко, увидев детей, точно впервые ощутил всю глубину детской беды, которую принесла война. Встретился с грустным взглядом мальчика, свалившегося с ног от недетской усталости, и почувствовал, что ему нечем дышать, что к горлу подступило, кажется, само сердце…
— Родные… куда же я вас? — с трудом выговорил он. — У меня раненых полно… Иные стоя едут.
И все-таки жалость взяла верх. Из кузова передней машины столкнули на обочину дороги бочку из-под бензина, бочку, которую так надеялись наполнить. Подсадили в кузов пожилую женщину. Коренастый шофер в замусоленном комбинезоне начал разрезать ножом нитки на сшитых рукавах, дробить цепочку детей и по одному ребенку подавать в кузов.
— Товарищи, идите! — устало уговаривал Савченко остальных беженцев, столпившихся у машин. — Ни одного человека не могу больше взять…
Вдруг Виктор Степанович, словно почувствовав на себе еще чей-то особенный взгляд — пристальный, напряженный, — повернулся лицом к проулку, выходившему к перекрестку, и увидел девушку с чемоданом в руке… Запыленная, усталая и… такие знакомые глаза! Недоумевающие и скорбные…
— Люба?.. — прошептал Савченко.
Это была действительно Люба Яковлева — невеста Петра Маринина… И никакой случайности. Впрочем, конечно, случайность… Но на войне ничему удивляться не приходится. Тебя случайно может задеть шальная пуля; или ты пройдешь по минному полю и случайно не наступишь на мину; в людской сутолоке ты случайно столкнешься с братом или совсем не встретишься с ним, хотя, может быть, ночь и ненастье загнали вас под одну крышу… Случайность на войне еще в большей мере, чем в других условиях, — проявление необходимости. Это всем известно, однако все и всегда поражаются случайностям.
— Яковлева?.. Как?.. Как вы сюда попали?
Люба горько улыбнулась потрескавшимися губами и почти шепотом ответила:
— К Петру своему ехала… А теперь иду… после бомбежки… Со вчерашнего дня иду, — обессиленная, она села на чемодан, облокотилась на колени, закрыла руками лицо.
— Куда? Зачем в такое время?
— В Ильчу, — сквозь слезы ответила Люба.
— Куда же вас посадить? — Савченко озадаченно посмотрел на свои машины.
— Ишь, для девки, найдется небось место!..
— Совести никакой! — раздались из толпы голоса.
Савченко нахмурился и повернулся к Любе:
— Идемте, я вас посажу…
Люба отрицательно покачала головой.
— Мне в Ильчу, к Пете…
— Товарищ Яковлева! — повысил голос хирург. — Вы же медик! Смотрите, сколько раненых!.. К тому же я на Ильчу еду…
Неторопливо возвращался Петр Маринин к перекрестку дорог, где должен был встретить броневик лейтенанта Баскакова. Последняя надежда разыскать Любу потеряна…
Увидев, что броневик до сих пор стоит на оживленном перекрестке, Петр ускорил шаг и вдруг узнал в раненом, несшем в руке котелок с водой, младшего политрука Морозова:
— Виктор!..
— Маринин!.. Петька!..
Хотя не прошло и месяца с тех пор, как расстались друзья, встретились они, словно после предолгой разлуки. С любопытством смотрели друг на друга, стараясь уловить новое во взгляде, в улыбке, в движениях, в манере говорить. Первые два дня войны, казалось, на несколько лет отбросили те недавние времена, наполненные радостным стремлением в будущее, когда Маринин, Морозов, Гарбуз заканчивали училище, когда они впервые надели офицерскую форму…
— Уже воевал? — с некоторой завистью спросил Маринин, глядя на забинтованную голову и перевязанную руку Морозова.
— Пришлось, — устало улыбнулся Морозов.
— И Гарбуз?..
— Убили Гарбуза… В танке сгорел…
Не хотелось верить, что нет больше в живых Гарбуза — того самого Гарбуза, который собирался ехать в отпуск на Кубань, чтобы жениться…
В один-два дня все перевернулось! Мечты, радость жизни, близкое счастье, да какое счастье!.. И все сразу рухнуло. Все стало не так… Гарбуза убили, Морозов ранен… Разбомбили поезд, в котором ехала к нему Люба.
А Морозов тем временем рассказывал о боях на границе, о беспримерном танковом сражении, в котором он участвовал.
— Большое дело — победа в первом бою, — заканчивал свой рассказ Морозов. — Хоть маленькая, с птичий нос, но победа. Черт возьми! И сказать не знаю как. Понимаешь, солдата она рождает. Вот мы… Растрепали танковую колонну немцев. А потом нас растрепали. Но первыми набили фашистам морду мы! А это большое дело. Каждый понял, что можно бить фашистов в хвост и в гриву.
Морозов умолк, поправил повязку на своей раненой руке и задумался. Маринин вынул блокнот, но записывать ничего не хотелось. И без этого помнился до мельчайших подробностей рассказ Морозова, живо представлялась вся картина танкового боя.
— Как же теперь? — спросил Маринин. — Неужели не остановим их на границе?
Морозов снисходительно засмеялся.
— Эх, Петр, Петр, ты еще не веришь, что фашисты перешагнули границу. Мы на этих машинах из-под самого носа немцев выскользнули, а от бригады нашей почти ничего не осталось.
— Вся бригада погибла?! — Петр вскинул брови, в глазах его полыхнул горячечный блеск.
— Почему погибла? Живет бригада! — И Морозов, поставив на землю котелок, сдвинул вперед сумку от противогаза, расстегнул ее. Маринин увидел там сверток красного атласа.
— Что это?
— Боевое знамя. Комбриг приказал в штаб дивизии доставить.
— Знамя бригады?! — шепотом произнес Петр, благоговейно притрагиваясь к свернутому полотнищу и изумленно глядя на Морозова.
С неба донесся грозный гул бомбардировщиков.
— Воздух! — послышался чей-то взвинченный голос. Друзья поспешно распрощались…
11
Через несколько минут броневик мчался по дороге на Скидель. Петр занимал то же самое место — в башне, рядом с сержантом-пулеметчиком.
Навстречу все чаще среди беженцев попадались группы красноармейцев с посеревшими от усталости и пыли лицами, воспаленными глазами.
— Где немцы? — спрашивали у них.
Толкового ответа ни от кого нельзя было добиться. Но из рассказов можно заключить, что танки противника далеко углубились в нашу территорию. Нужно быть готовыми к встрече с ними.
Чем больше удалялись от Лиды, тем заметнее пустело шоссе. Люди, шедшие на восток, сворачивали на проселочные дороги, а то брели и напрямик — через леса и поля дозревающей пшеницы. Нередко, заметив катившийся по дороге броневик, они вдруг исчезали, словно проваливались сквозь землю. А на том месте, где только что шли люди, спокойно колыхались белесые хлеба, переливаясь волнами, которые бесшумно разбивались об опушки лесов, обступивших зреющие нивы.