Но кого же записать в сообщники? Нет, Платон не укажет на людей, которым трудно оправдаться. Уж если брать грех на душу, так бескровный, если чинить из-под палки подлость, так такую, чтоб в нее не поверили, чтобы задумались те, кому надо задуматься, что необоснованное подозрение есть благоразумие трусов.
Но подлость есть подлость. Ничем ее не оправдаешь, ничем не убедишь свое сердце, что поступил правильно, ввергнув в беду безвинных людей. И все-таки другого выхода не нашел. На бумагу легли фамилии людей, которые первыми вступили в колхоз, которые были сейчас в Кохановке опорой новой, возрождающейся жизни. Не должны же поверить, что они враги!
Вошел следователь, уносивший письмо, написанное Платоном Югине. Уселся за стол и сказал Платону Гордеевичу:
— Да, чуть не позабыл: у нас есть сведения, что вы хранили оружие. Об этом тоже напишите.
Платон Гордеевич поднял на него одичалые глаза и болезненно усмехнулся. Впервые подумал о следователе как о плохом человеке, который мерит чужую жизнь, чужие поступки своей психологией. Видимо, все люди, попавшие к нему, в его представлении — заведомые преступники и лжецы. Важно только документально обосновать это…
Еще больше ожесточившись сердцем и испытывая обидное бессилие, дописал в конце листа:
«Сознаюсь также, что хранил самодельное игрушечное ружье, которое у меня изъяла милиция летом 1927 года», — и со злостью поставил размашистую подпись.
27
В тюремной камере нет часов. Нитку времени разматывают здесь толчки сердца заключенного. И тянется эта серая нитка бесконечно долго…
Два года просидел Платон Гордеевич в тюрьме. Случилось за это время немногое. Вскоре после того как дал ложные показания, увидел во время прогулки в тюремном дворе кохановских мужиков, которых он якобы завербовал в боевую сотню повстанческого отряда. Как и другие заключенные, кохановчане, заложив руки за спину, молча ходили по кругу, глядя себе под ноги, на каменную брусчатку.
Платон Гордеевич боялся встретиться с кем-нибудь из них глазами…
Потом опять его вызвали на допрос. Платона удивило спокойствие следователя. Каким-то будничным голосом, без тени укоризны он сказал:
— Что же вы, гражданин Ярчук, безвинных людей в тюрьму загнали? Лучших колхозников оговорили.
Платон Гордеевич озверел:
— Это вы, гражданин следователь, загнали их! — Голос Платона стал хриплым от бешенства. — Загнали моими руками… И моими руками мне петлю на шею накинули… Чего же не давите?
Следователь снисходительно усмехнулся и неторопливо стал что-то писать на чистом листке бумаги. Потом положил этот лист перед Платоном и сказал:
— Подтвердите, что отказываетесь от прежних показаний.
Не читая написанного, Платон Гордеевич, сдерживая бившую его дрожь, расписался.
…В следующую прогулку он уже не встретил на тюремном дворе своих земляков.
И вот позади два года. За два года — несколько бесплодных допросов и одно письмо из дому. Из письма узнал Платон, что дочка Югина переехала со своей семьей в Кохановку и живет в его хате. Но Ганна с Настькой не вернулись в Березну — ютятся в маленькой комнатке, а Павлик вместе с ними.
Вчера — последний, кажется, разговор со следователем:
— Ярчук, скажите честно, вы что, святой человек? — спросил следователь.
— Если б был святой, на меня б молились…
— Поймите мое положение: два года продержал я вас в тюрьме, а обвинения не подтверждаются. Должен же я чем-нибудь обосновать срок вашего заключения?.. Сознайтесь в чем-нибудь.
— В чем?
— В чем хотите. У каждого человека есть грехи.
Платон Гордеевич подумал, с немым укором посмотрел в усталое, худое лицо следователя и сказал:
— Мешок семенного зерна украл в колхозе. — И рассказал все как было…
— Подпишитесь…
28
Югина хорошо чувствовала себя «на батьковщине» — в отцовском доме. Выдали ее отсюда замуж в двадцать четвертом, когда исполнилось ей без малого восемнадцать, а вернулась сюда уже с четырьмя сыновьями, но будто в юность свою вернулась.
Может, поэтому старая ярчуковская хата нередко звенела песнями и дружным смехом в долгие зимние вечера, бросая из замерзших окон на заснеженное подворье тусклый свет. Вечерами Югина сидела в большой горнице за швейной машинкой. Хотя ни у кого не училась портняжному мастерству, но умела все шить на себя, на семью. Принимала работу и от соседей за небольшую плату.
Ножная швейная машина стояла близ стола, над которым висела восьмилинейная керосиновая лампа. За столом обычно сидели, делая уроки, Павлик, Настька и два Югининых школяра — Петрусь и Фома. Младшие ее сыновья, Юра и Тарасик, играли на топчане «в ляльки».
Игната — мужа Югины — по вечерам дома не было. В зимние месяцы он работал на сахарном заводе в ночную смену и возвращался домой только с рассветом.
Иногда выходила из своей комнатки Ганна. Усаживалась с куделью и веретеном на лавку и пряла, наблюдая за происходящим в хате, и временами включалась в общее веселье.
Вечер обычно начинался с какой-нибудь шутки над трехлетним Тарасиком. Тарасик еще не свел счеты с минувшим голодом — у него был очень большой рахитичный животик, настолько большой, что если спотыкался хлопчик и падал, то с трудом поднимался на ноги. Ходил Тарасик вразвалку, медленно, путаясь в длинной, до пят, сорочке, именуемой сукенкой.
Вот и сейчас, будто бочонок, перевалился он через порог — пришел с Фомой из каморы, куда перевели на ночь из-за больших морозов стельную, на последних днях, корову.
— Тарасик, нет там еще телятки? — спросила Югина, останавливая швейную машину.
— Еще нет, — пискляво ответил Тарасик.
— А что корова делает?
— Наелася и сидит.
— Сидит? — Югина уже готова зайтись смехом. — Как же она сидит?
— Сложила лапы и сидит…
— Лапы? У коровы же ноги, а не лапы.
И вся хата сотрясается от хохота — даже лампа над столом подмаргивает.
Когда утих смех, второклассник Петрусь, сидевший над книжкой, вдруг спросил у Югины:
— Мамо, а правда, что наша Земля круглая, как яблоко, и на другой стороне живут американцы?
— Правда, — опередила Югину Настька.
— Как же они там ходят? — удивился Петрусь. — Как мухи по потолку?.. Вверх ногами?
Настька принялась объяснять Петрусю, но ее перебила Югина. Она вначале засмеялась молодым, звонким смехом, потом сказала:
— Не может быть, чтобы американцы ходили вверх ногами.
А как же? — не унимался Петрусь.
— Наш кум Галаган, — ответила Югина, — до революции уехал в Америку на заработки. Потом написал оттуда письмо, что служит на фабрике, которая выделывает мужские подтяжки. Так на какого же беса нужны тем американцам подтяжки, если они ходят вверх ногами? Через голову ж штаны-то не спадут.
И опять моргает лампа от хохота, наполнившего хату.
Заразительнее всех смеется сама Югина, сверкая ровными белыми зубами и запрокинув голову, на которой венком уложена толстая каштановая коса. Лицо у Югины молодое, с ямочками на щеках, глаза большие, карие, с веселыми искорками-бесенятами.
На минуту в хате воцаряется тишина. Хмурит брови над тетрадкой, решая трудную задачку, Павлик. Впрочем, его в семье уже зовут Павлом — ведь взрослым стал, шестнадцать лет хлопцу стукнуло, седьмой класс заканчивает. Настька тоже выросла… Кажется, недавно была плаксивой девчушкой с двумя косичками за спиной. А сейчас с каким-то снисхождением смотрит на всех глубокими синими глазищами, понимая, что она красивая, умная. Но по-прежнему слышатся в ее смехе серебряные колокольчики, по-прежнему шаловлива она и задириста…