Сейчас Серега оживленно рассказывал Насте, с каким риском для собственной жизни пробирался он через заводской пруд по последнему льду.
Павел не стерпел хвастовства Сереги и вмешался в разговор.
— Что ты его слушаешь, Настя? — насмешливо спросил он, хотя ему было совсем не смешно. — Брешет все Лунатик!
Серега никогда и никому не прощал, если дразнили его давно перешедшей к нему от отца кличкой «Лунатик». Слова Павла будто ужалили Серегу. Он резко повернулся и побелевшими от злости глазами посмотрел на Павла. Потом спокойно положил на тропинку свои и Настины книжки и, засунув руки в карманы брюк, приблизился к Павлу.
— Ты что обзываешь? — вытянув тонкие губы, угрожающе зашипел Серега. — А ну, забери слова обратно! Не то…
— Не то что?.. — Павел тоже положил свои книжки на землю и посмотрел, далеко ли ушли другие ученики; ему не хотелось драться с Серегой при многих свидетелях: знал, что он наверняка верха не возьмет.
— Не то съезжу сейчас по сусалам. Хоть ты и Настькин родич!
Настя стояла в стороне и с веселым любопытством наблюдала за пареньками.
— Попробуй съезди… — Павел тоже засунул руки в карманы.
— Для начала хватит тебе этого… — Серега, не вынимая рук, ловко, с вывертом выбросив вперед ногу, больно ударил Павла ботинком.
И вдруг случилось неожиданное — и для Сереги и для Настьки. Павел с окаменевшим лицом вплотную подошел к своему обидчику и, мгновенно вырвав из карманов брюк сжатые в кулаки руки, снизу вверх ударил Серегу в подбородок. Серега, взвыв от боли, отлетел назад, но тут же опомнился. Через мгновение они вдвоем катались по земле, осыпая друг друга ударами.
Когда Серега наконец подмял под себя Павла и остервенело начал бить его головой о тропинку, к дерущимся неожиданно подлетела Настя.
— Перестань! — звонко взвизгнула она и, впившись руками в жесткую шевелюру Сереги, потянула за нее изо всех сил.
Серега закричал, выпустил Павла и стал вырываться из рук Настьки. А Павел будто и ждал этого. Вскочил с земли и снова навалился на своего противника…
Наверное, первый раз в жизни Серега с позором удирал с поля боя, обливаясь слезами, размазывая на лице кровь и исторгая страшные ругательства и угрозы в адрес Павла и Насти.
…Одинокая туча, закрыв солнце, вдруг уронила на землю густые и крупные капли летучего дождя.
— Бежим под дуб! — предложила Настя Павлу.
Черный вековой дуб был облеплен рыжей, жестко звеневшей под ударами капель прошлогодней листвой. Он сбросит мертвую листву только после первого весеннего грома, а затем оденется в новую. А вокруг дуба столпились густые и приземистые кусты боярышника.
Павел и Настька, оба запыхавшиеся, уселись на обнаженном толстом корневище. Настька сорвала в молодой траве листок подорожника и бережно наклеила его на расцарапанный лоб Павла.
— Драчуны несчастные, — заметила с ласковой ворчливостью. — Чего ты сцепился с ним?
Ответа не последовало. Шум прошлогодней листвы над головой утих: туча перенесла дождь на другую сторону пруда. Снова засветило солнце. Но уходить из-под дуба не хотелось.
Павел в упор посмотрел на Настю, в ее большие, блестящие, необыкновенно синие глаза и не отвел взгляда. Настя смущенно улыбнулась:
— Чего уставился?
Павел почувствовал, как обожгло его щеки, и опустил глаза. Тихо спросил:
— Настуся, тебе Серега нравится?
— А почему нет? Лентяй он только, учится плохо.
— Ты тоже не отличница.
— Зато ты у нас примерный! — И Настька засмеялась, брызнув звоном серебряных колокольчиков, отчего у Павла что-то теплое шевельнулось в груди.
Разговор не получался, а Павлу столько надо было сказать ей! Но не так это легко — сказать, что он любит… Как потом смотреть в глаза Насте? И почему именно сегодня он должен об этом сказать? И надо ли вообще говорить? Ведь для Насти он настолько привычен, что она его, кажется, и за хлопца не считает, обращается с ним будто с подружкой.
— Настька, — снова заговорил Павел, — зачем ты ввязалась в нашу драку?
— Боялась, что он тебя побьет сильно.
— Почему боялась?
— Потому что Серега старше и сильнее тебя.
— Только поэтому?
— Что ты меня выспрашиваешь все? — В голосе Насти послышалось притворное раздражение.
— Ты не обижайся… Я тебе должен сказать…
— Что? — Настя притушила в глазах любопытство и насторожилась.
— Скажи, если бы мы жили не в одной хате, ты б стала сегодня бить Серегу?
— Очень мне нужно!
Однако нотки кокетства в голосе, ее смеющиеся глаза не подтверждали слов Насти. И это заставило Павла продолжать разговор.
— Значит, я тебе… не нравлюсь?
Настя обожгла Павла пристальным взглядом, в котором на минутку застыла задумчивость, потом снова зазвенел бубенцами ее смех, и она, вскочив на ноги, потянула Павла за руку:
— Пошли домой! Ишь разболтался! Да мы еще маленькие, а ты такие разговоры…
— Не притворяйся, Настя, — сдвинув брови, строго проговорил Павел. — Я еще ничего не сказал.
— Потом скажешь, Павлик, а то я маме пожалуюсь. Ты же братик мой!
— Боюсь, что скоро станем чужими. Уйдете вы из нашей хаты.
— Почему?! — В глазах Насти мелькнул испуг.
— Ссорятся мама с Югиной все время. — И Павел рассказал Насте, о чем его просила сегодня утром Югина…
Когда шли уже по кохановской улице, Настя вдруг заговорщицки сказала Павлику:
— Пообещай Югине обрезать мамину косу.
— Но я этого не сделаю! — удивился Павел.
— Я сама сделаю.
— Ты?
— Да. Только не косу мамину надрежу, а телячий хвост на колхозном коровнике. Выберу теленка подходящей масти, и пусть потом бабка Сазониха колдует.
И оба весело рассмеялись.
30
Любоваться красотой природы крестьяне особой склонности не имеют. Им все кажется обыкновенным: и восхитительное пробуждение утра со всем богатством красок, разгорающихся при восходе солнца, и весенняя пора, когда вокруг крикливо благоухают в молочном цветении сады, и белесая марь дозревающих хлебов в бескрайних знойных полях… Красота обитаемых и опекаемых крестьянами мест воспринимается ими как нечто само собой разумеющееся, так же как и их тихая, бессловесная, подчас неосознанная радость, которую рождает эта самая земная красота.
Но Степан Григоренко, может, потому, что встречал он на Саратовщине другие восходы, другие весны, видел другие земли, в иных красках, сейчас восторженно смотрел на утопающую в цветущих садах Кохановку, пробудившуюся после голодных лет к новой жизни, на смирную, задумчивую Бужанку, несшую чистые воды меж увенчанных кудрявой зеленью берегов, на ярко-красное, еще не слепящее солнце, которое лениво и величаво выплывало из-за тающего в фиолетовой дымке горизонта.
Сегодня был воскресный день — первый день счастливой праздности после того, как кохановский колхоз закончил весенний сев. И Степан, чуть забрезжил рассвет, вышел с удочками на берег Бужанки. Рыбалка — давняя страсть Степана. Много лет уже не предавался он ей, закруженный вихрем событий и колготными сельсоветскими делами. Да и, по кохановским обычаям, взрослому человеку не приличествует, будто мальчишке, часами сидеть над водой и гипнотизировать глазами поплавки, а тем более самому председателю сельсовета. Но авось не осудят. Люди сейчас добрые — в это тревожно-радостное время ожидания первого майского дождя.
И Степан, нетерпеливыми руками размотав приготовленные вчера снасти и наживив самодельные крючки красным навозным червем, забросил удочки в воду. Присматривался, куда слабый ветерок и тихое течение Бужанки отнесут поплавки, чтобы затем кинуть в речку прикормку — жареный подсолнечный жмых, смешанный с вареной картошкой.