— Ну и будь счастлива-а!
«Счастлива-а-а-а…» — громко повторил лес.
Глядя со стороны на Андрея, можно было подумать, что парень или свихнулся, или валяет дурака от избытка энергии и безделья. А он, не в силах смириться с происшедшим и с тем, что изобразила перед ним его щедрая фантазия, принял наконец решение, какое подсказала ему мать: «Уехать!» Принял, может, потому, что это было легко сделать: вчера он слышал, будто снова, как и в прошлые годы, пришла из района бумага, в которой обязывали председателя колхоза выделить для уборки урожая на целинных землях одного лучшего комбайнера. В прошлые годы поступали по заведенному обычаю: «На тебе, боже, что мне негоже» — посылали самого захудалого комбайнеришку, а если хорошего, то провинившегося чем-то, снабдив его фиктивными справками об убранных им площадях хлеба, от чего зависела оплата его труда на целине. А теперь поедет он, Андрей Ярчук, действительно зрелый комбайнер. Пробудет там два-три месяца, а потом решит, по каким путям направлять свои стопы. Подумаешь, Маринка! Не только тот свет, что в окне. Да и на Кохановке мир клином не сошелся. Кохановка — это гнездо, где родился он и обрел крылья. Не сидеть же в этом гнезде всю жизнь. Надо полетать, свет увидеть, испытать себя в чужих краях.
Ведя с самим собой этот нелегкий разговор, Андрей надел пиджак, отряхнул фуражку и направился к лесу, через который лежал кратчайший путь в Кохановку.
Лес стоял на горе — дремотный, пугающе таинственный. Отсюда, из глубины яра, он казался похожим на фантастическую густо-зеленую тучу, опустившуюся с неба.
Но вот лес стал преображаться: зеленый, с ранними подпалинами, он вдруг утратил густоту окраски и начал слабо румяниться — вначале заалели верхушки деревьев, затем краснота стекла на кроны. Андрей понял, что у него за спиной взошло солнце.
Еще минута, и росное серебро на траве побагровело, впереди Андрея задвигалась длинная тень, будто прокладывая ему путь. Вот тень уткнулась в кусты, росшие местами по краю канавы, окаймлявшей лес, и, укорачиваясь, стала вонзаться в гущу листвы. Андрей перескочил через канаву.
В утреннем лесу всегда кажется неуютно и сыро. Нужно некоторое время, чтобы обвыкнуться и слиться с лесом. Андрею было знакомо это ощущение, и он, передернув плечами, оглянулся вокруг. Оглянулся и окаменел завороженный: в лес густыми потоками червонного золота понизу вливалось солнце. На опушке стволы деревьев ярко краснели, будто воткнутые в землю гигантские слитки раскаленного металла. Голая земля под ними, тоже полыхая жаркой краснотой, была перечеркнута множеством параллельных прямых теней, казавшихся среди фантастического свечения угольно-черными.
А в глубине леса еще таились сумерки, стыдливо прикрываясь сизой дымкой. Но по мере того, как где-то там, над краем земли, солнце все выше поднималось в небо, лес наполнялся прозрачностью, а червонно-золотые стволы деревьев и земля между ними теряли горячую красноту и начинали источать ярко-желтый свет. Сумерки в глубине леса отступали все дальше.
Освещенная набравшими силу лучами, листва ожила, затрепетала. Тяжко вздохнув, Андрей зашагал напрямик. Волшебство природы не принесло ему успокоения…
Андрей даже не заметил, что лес кончился и он уже брел по тропинке к дороге, ведшей от Воронцовки к Кохановке. Опомнился, когда поднялся на бугор и увидел село. По привычке отыскал среди череды хат крышу Маринки и стал думать, как в прошлое воскресенье ездил с Маринкой в Будомир. Просто так ездил, чтоб побыть вместе, потолкаться в магазинах.
Когда гуляли по людной улице, сколько удивленно-восторженных взглядов перехватывал он! Женщины и те заглядывались на Маринку. Он шагал рядом с ней, смущенный и счастливый, и, чувствуя на себе множество чужих глаз, боялся, как бы не наступить самому себе на ногу, не споткнуться и не упасть… Андрей еще никогда не бывал таким счастливым!
А теперь… теперь будет счастливым другой.
Из плена мучительных раздумий Андрея вырвал визг автомобильных тормозов. Рядом с ним на дороге остановилась «Волга».
— Ты что, оглох? — беззлобно спросил, выглядывая в окошко, пожилой водитель.
Андрей растерянно улыбнулся.
— Как найти голову кохановского колхоза? — спросил сидевший рядом с водителем грузноватый, в добротном сером костюме мужчина. Это был Арсений Никонович Хворостянко.
— В конторе правления или где-нибудь на хозяйстве, — неуверенно ответил Андрей, присматриваясь к незнакомому человеку.
— Садись с нами, подскажешь, куда и как, — предложил Хворостянко. — А то мне надо скорее отпустить машину.
Андрей открыл заднюю дверцу «Волги» и уселся на мягкое сиденье. И только теперь почувствовал, что устал и что ему смертельно хочется спать.
26
В доме Ярчуков в это раннее утро с небывалым накалом грохотала семейная баталия. От крупного разговора даже испуганно позвякивали стекла в окнах и трепетно зыбилась вода в кадушке, стоявшей в углу горницы.
Павел Платонович каменно-неподвижно сидел за столом и, склонив голову на руки, терпеливо ждал, сцепив зубы, пока жена его — Тодоска — выпалит весь заряд своего кипучего гнева. Но сегодня ярость Тодоски была неистощимой. У ее ног, на полу, валялись черепки кувшина и жалобно белели осколки тарелки. Трудно было поверить, что скуповатая и бережливая Тодоска могла подкреплять свои обвинения мужу в его тяжких прегрешениях свирепыми ударами посуды об пол. Высокая, плоскогрудая, уставив на Павла большие серые глаза, в которых колюче-гневно полыхали искры, она громким, стенящим голосом выговаривала:
— Чтоб ты света белого не видел! Чтоб тебе ноги повыкручивало! Как ты можешь шляться по курвам, не стыдясь ни людей, ни сына?! Да неужели я хуже той лупоглазой ведьмы — Насти?!
— Я по делу был, пойми! — простонал Павел, подняв на мгновение красное лицо, искаженное мучительной гримасой.
— Знаю я твое дело! — И Тодоска, проворно выбрав на столе среди груды мытых тарелок одну с пожелтевшей щербинкой, снова ахнула ею об пол. — Лакал самогонище да липнул до Насти!
— Никто не липнул, — с вялой безнадежностью оправдывался Павел.
— Не липнул? Правду говорят, что все вы, мужики, такие: как выбьетесь в начальство, так родная жинка вам уже не по нраву, и шастаете, что кобели шелудивые, по чужим хатам, где мятой юбкой пахнет. Да если бы моя власть, я бы колокол тяжелый на вас вешала, чтобы звонил непрестанно и говорил людям, где вы шляетесь, окаянные, и рты ваши поганые позашивала, чтоб не хлестали горилки и не брехали дома жинкам, что ни в чем не виноваты!
Павел Платонович, дивясь ораторскому дару жены, покачал головой и хохотнул утробным смешком.
— А ты нс скалься! — еще больше повысила голос Тодоска. — Ишь, по делу он был у Насти!.. Думаешь, я не вижу, как она бесстыже пялит на тебя свои поганые глазищи?! И люди видят и говорят мне — и о Насте, и о дочке ее. Гарная парочка собралась под одной стрехой! Одна тебя околдовала еще с молодости, а другая Андрею задурила голову, чтоб не скучно ей было, когда в село наезжает. А сейчас, видишь, Андрей уже не нужен ей, потому что городской хахаль приехал! А где же стыд?! Где совесть?.. Нет, я не потерплю! И тебе череп проломлю, и Насте кипятком морду исправлю! А Андрея усылай из села от позора! Усылай сейчас же! Пусть на целину едет, не то руки на себя наложу!
Терпение Павла лопнуло. Доведенный до белого каления, ощущая полное бессилие перед неиссякаемым потоком бранных слов жены, он с исступлением обрушил на стол сразу оба кулака с такой силой, что с потолка посыпалась глина.
— Молчать! — рыкнул Павел Платонович.
Глаза Тодоски испуганно застыли. Уставив их на мужа, лицо которого страшно перекосилось в черные усы задергались, будто хотели отвалиться, она отступила шаг назад и неожиданно спокойным, даже ласковым тоном произнесла:
— А я молчу. Чего ты? Чего ты вызверился? Я же ни слова… Молчу, молчу… — На лице ее появились неподдельные смирение и кротость. — Кваску дать тебе? Холодненький, из погреба. Перебрал небось вчера той «ка-линовки».