— Вот-вот! — Степан Прокопович перестал прохаживаться по кабинету и словно навис над Тарасом. Тарас поднял вверх голову и заметил, что на лице секретаря парткома мелькнуло что-то очень живое, мальчишеское. Григоренко, отступив шаг назад, чтобы удобнее было смотреть на своего собеседника, продолжал: — В этой книге священник так и говорит писателю, что вы, мол, коммунисты, исходите из верного положения о бесспорности вашей идеологии, опирающейся на бесспорные, доказанные практикой законы природы, и полагаете, что ваши идеи победят сами собой. И знаешь что, Тарас Игнатович?.. — Григоренко подождал, пока утихнет грохот пронесшегося под окнами самосвала. — Этот служитель бога прав. Мы иногда считаем, что, поскольку идеи коммунизма основываются на высочайшей человечности и справедливости, значит, они воспримутся сами по себе или при небольших усилиях нашей пока что примитивной в условиях села пропаганды да при участии газет, радио, кино. Это пассивные позиции, учитывая, что село шло к социализму путем немалых жертв и ошибок. Да и шестьдесят третий год не сулит нам ни богатого хлеба, ни доброго настроения селян. Об этом мы еще будем сегодня говорить… Так вот, крестьяне — собственники по своей психологии, к тому же в некоторой своей части они при нашем плохом хозяйничании разуверились, что колхоз выведет их на большую дорогу жизни. Вот тут и становится ясным, что идеи коммунизма мы утверждаем в сознании тружеников земли не всегда умело.
С крестьянином надо говорить о коммунизме, глядя ему в глаза, обращаясь непосредственно к его уму и сердцу, исходя из особенностей его жизни, из конкретных дел, которыми он живет сегодня, сейчас. Может, нам нужны в каждом селе какие-то специально подготовленные кадры?
Не обеднеет же колхоз, если будет содержать хотя бы одного человека — умного, одаренного, способного быть жрецом наших идей? Клуб должен стать главным очагом духовной жизни селян, а пропагандист этот обязан во всем являть собой образец нравственной чистоты. Он должен стать умом и совестью крестьянина, комиссаром ЦК партии в селе, ученым наместником нашего пропагандистского аппарата.
И если в ряду других вопросов он будет раскрывать перед людьми во всей обнаженной сложности проблемы войны и мира, не будут они недоумевать, почему нам приходится раскошеливаться на помощь слаборазвитым странам, не будут думать, что их обирают.
Короче говоря, надо в селе ставить на прочные ноги, как мы привыкли казенно выражаться, настоящую устную пропаганду. Над этим еще надо подумать многим светлым головам. Но факт, что идеи коммунизма мы обязаны пропагандировать по-настоящему!
В кабинете на некоторое время воцарилась тишина. Григоренко уселся за свой стол и привычно потянулся за коробкой с сигаретами. А Тарас, шумно вздохнув и поерзав на скрипучем стуле, спросил у него:
— Где же, Степан Прокопович, взять нам этих самых жрецов? — последнее слово он выговорил с трудом. — Да еще таких святых, чтоб ни водки не пили, ни по бабенкам не шастали?
— Можно подумать, — засмеялся Степан Прокопович, выстрелив изо рта струей табачного дыма, — что я да ты только тем и занимаемся, что хлещем водку и по бабам шляемся.
— Ну, мы другое дело. У меня жена. — Тарас развел руками.
— Вот с тебя и надо начинать! — серьезно заметил Григоренко.
— Нашли жреца, — смущенно засмеялся Тарас.
— Ну хорошо. — Григоренко тоже засмеялся. — Допустим, тебе это не по плечу. Но не перевелись же у нас народные таланты? Их полно! Может, для начала следует отобрать из самодеятельных коллективов лучших чтецов и певцов, собрать в городах молодых артистов, которым не светят большой экран и высокая сцена, да создать для них специальные курсы… Рано или поздно партия начнет решать эту проблему. Но это не значит, — убежденно продолжал Степан Прокопович, — что мы должны сидеть сложа руки. Есть же в Кохановке интеллигенция! Надо дерзать. Начинайте с малого. Вот ты мне скажи, Тарас Игнатович, — наморщив лоб, Григоренко поднял на Тараса вопросительно-требовательные глаза, — у вас в клубе висят портреты кохановчан, погибших в боях с фашистами?
Тарас отрицательно покачал головой.
— Неужели и на это нужны специальные указания? — Степан Прокопович сердито ткнул в пепельницу сигарету. — Люди не знают своих героев-земляков! Как же вы молодежь воспитываете? Да и к самому клубу по-иному станут относиться, если там на почетном месте кохановчане увидят портреты своих погибших в боях дедов, отцов, братьев, сыновей. Шапки станут снимать!
— Сделаем, Степан Прокопович! — Тарасу передалось волнение Григоренко, и он поднялся со стула, заслонив своим крупным и плотным телом окно.
— Сделайте немедленно!
Степан Прокопович снова встал из-за стола и, устремив на Тараса грустно-загадочный взгляд, сказал:
— Присаживайся, Тарас Игнатович. Разговор еще не окончен.
Тарас опустился на стул, ощутив, как сердце ущипнула неизъяснимая тревога. Его пугала вдумчивая сосредоточенность и подчеркнутая твердость, застывшие на лице секретаря парткома.
— Разговор у нас получился хороший, — с непонятной медлительностью проговорил Степан Прокопович. — Но вызвал я тебя совсем по другому делу. Ты, конечно, знаешь, что год этот неурожайный. А государству нужен хлеб. Есть указания — во всех колхозах больше полкилограмма на трудодень не давать!
— У нас урожай сносный! Хватит и для плана и для людей! — одним духом выпалил Тарас.
— Все равно. Придется вывозить на заготовки все, что уродило, кроме семян и… по полкило на трудодень.
Тарасу показалось, что отяжелел воздух. Спиной ощутил, как устало дышит в окно разморенный солнечным жаром летний день, а спине делается зябко.
Будто издали услышал приправленный горькой смешинкой голос Григоренко:
— Так что немедля всем нам надо становиться жрецами и Цицеронами.
Тарас ответил пресекшимся от волнения голосом:
— Степан Прокопович… А мы тово… Мы уже выдали на трудодень по килограмму…
Григоренко окатил Тараса ледяным взглядом и яростно громыхнул кулаком по столу.
29
Из Будомира Тарас возвратился перед полночью, поэтому сегодня проснулся позже обычного. Когда открыл глаза, увидел, что возле кровати стояла Докия и смотрела на него с теплой любовной улыбкой. А горенка — спальня Тараса и Докии — сияла от переполнявшего ее солнца. Светлые и пышные волосы Докии, ниспадавшие на красную блузку, будто горели в ярких лучах, и блузка будто горела. Сама Докия тоже светилась, ясно-голубые глаза ее, похожие на два лучистых солнца, ярко освещали чуть загорелое курносое лицо.
— Здоров спать! — Докия засмеялась звонко, по-девчоночьи, и Тарасу послышалось, будто в горле жены перекатились серебряные горошинки. — Минут пять гляжу на тебя, а ты не просыпаешься! Ну разве так можно — не чувствовать законной супруги? Да еще храпишь так, что мухи от страха разбиваются о потолок. — И снова весело перекатились серебряные горошинки.
Тарас, вдохнув тонкий запах духов, струившийся от Докии, поднялся и расправил плечи так, что под майкой хрустнули кости.
— У-у, медведь… — снова любяще засмеялась Докия и, порывисто обняв мужа за горячую со сна шею, прислонилась щекой к его небритой щеке. — Сейчас же бриться! А я побежала в школу. Сегодня кончаем ремонт.
Не успел Тарас опомниться, как Докия, дурашливо потрепав рукой его густую шевелюру, крутнулась на низеньких каблуках, быстро застучала ими по глинобитному полу и скрылась за дверью.
Через несколько минут Тарас стоял в большой горнице перед зеркальным шкафом и торопливо водил старой дребезжащей электробритвой по щекам и подбородку. Свет из окон падал на него со стороны, и Тарас видел себя в зеркале в полный рост — в поношенных хромовых сапогах, в армейских бриджах, местами запятнанных машинным маслом (Тарас не расставался с мотоциклом, и от пятен уберечься ему трудно). Белая трикотажная майка подчеркивала широкую, крепкую грудь и тугие мускулы на сильных, крупных руках. Лицом, да и телом Тарас был похож на отца, каким тот был в молодости: смуглые обветренные щеки дышали здоровьем, глаза из-под черных бровей смотрели на мир улыбчиво и с чувством собственного достоинства, свидетельствуя о доброте и внутренней силе.