Кончив бриться, Тарас повернулся к этажерке, чтобы взять с верхней полки флакон с одеколоном, и встретился с мертвенно-пристальным взглядом отца. Игнат сидел на топчане, спустив долу единственную ногу, а обрубок второй в подвернутой и прихваченной ремнем штанине положив на распорку деревянного костыля, прислоненного к столу.
В горнице, кроме них двоих и спавших за марлевой занавеской детишек, никого не было. Югина хлопотала где-то на подворье возле сарая, откуда доносилось нетерпеливое хрюканье двух подсвинков.
— Чего ж не хвалишься новостями? — спросил Игнат, заскрипев костылем.
Тарас налил на ладонь одеколона, плеснул им в лицо и, закряхтев от жжения, ответил:
— Неважнецкие новости…
— А все ж таки? — Игнат нетерпеливо заерзал на месте.
— Ну, сами знаете, — нехотя стал продолжать Тарас, растирая лицо. — Мы еще кое-какой урожай получили. Хватило бы для себя и для плана… А в других колхозах — труба. Все выгорело к едреной бабушке.
— Ну?.. — Кажется, Игнат уже знал, что скажет дальше сын, и смотрел на него с презрительной колючестью.
— Вот вам и «ну»! — рассердился Тарас и, будто назло отцу, с ожесточением бросил: — Велено больше полкилограмма на трудодень не выдавать! А за то, что мы с Павлом Платоновичем выдали по кило, шкуру с нас сдерут, а из колхоза все зерно под метелку!
Игнат неожиданно зашелся ядовитым смешком, а на лицо его наползла такая мучительная гримаса, что поблекшая чернота глаз сверкнула слезой.
Тарас смотрел на отца с жалостью и тревогой.
— Чего это вы?
— Вспомнил, как речь одну произносил в двадцать девятом, — с трудом вымолвил сквозь смешок Игнат. — Доказывал мужикам, что в колхозе любая засуха будет нипочем.
— Ну, тату, знаете… вы как дите маленькое. — Тарас вспомнил вчерашний разговор со Степаном Григоренко, вспомнил мудреное словцо «жрец» и, придвинув к топчану стул, горячо заговорил, глядя отцу прямо в глаза: — Держава наша — это одна большая семья. А в семье не может быть, чтоб один ходил в суконных галифе, а другой стыдным местом сверкал. Раз неурожай — надо делиться, надо выручать державу. Мы же на нашей планете не одни живем? Не одни! Стало быть, торговля ведется. Вот мы договорились, скажем, доставить зерно в какую-нибудь страну, а у нас неурожай. Значит, надо платить золотом за неустойку, поскольку обязательства свои не выполнили…
— А перед хлеборобом нет у вас обязательств? — сердито перебил сына Игнат. — Почему за все беды мужик должен расплачиваться? Может, в соседнем колхозе неурожай оттого, что руководство там безголовое! Солнце над всеми одинаково пекло! У нас уродило, а у них нет, и нам же за это дуля под нос?! Когда конец этому будет?!
«Хреновый из меня жрец», — с горькой иронией подумал Тарас и, ощущая полную свою беспомощность, сказал:
— Рассуждаете вы, тату, как отсталый элемент.
— Я тебе как «элементну» костылем по голове!.. — Игнат, сняв культю с распорки костыля, угрожающе придвинул его к себе. — Это небось Степан выслуживается перед начальством, «дает план»! Сейчас же езжай в обком до первого попавшегося секретаря! Расскажи все честь по чести!..
В это время скрипнула дверь, и на пороге встал Кузьма Лунатик. По его блудливой улыбке на благообразном старческом лице, светившемся переспелой синевой носа, нетрудно было догадаться, что он давненько стоял в сенцах и прислушивался к жаркому объяснению сына с отцом.
— Доброго ранку в вашей хате! — бойко поздоровался Кузьма и, шагнув с порога в горницу, сдернул с головы видавший виды картузишко, а затем галантно поклонился, прижав картуз к груди.
Не успели Игнат и Тарас ответить на приветствие старого Лунатика, как он без передыху повел речь:
— Велено мне собственноручно Павлом Платоновичем сопроводить тебя, Тарас Игнатович, в нашу хату. Требуют там твоего прибытия… этот самый… как его?.. Ага! Конструктор… Нет-нет… инструктор из обкома, стало быть, партии. Велено также Павлом Платоновичем горилкой инструктора пока не подмасливать, а присмотреться, что к чему, и действовать по обстоятельствам времени. Вот так…
30
Вскоре дед Кузьма и Тарас Пересунько торопливо шагали обочиной улицы в направлении дома Лунатиков. Тарас ступал размашисто, чуть вывертывая наружу носки сапог, а Кузьма семенил вприпрыжку и рядом с рослым Тарасом был похож на сутулого мальчугана.
Когда поравнялись с подворьем, в глубине которого виднелась старая, в соломенной папахе хата Лунатиков с молодым вишняком под окнами, Кузьма увидел Маринку. Она шла им навстречу, направляясь, видимо, на строительную площадку.
Тарас завернул в подворье, а Кузьма остановился у калитки, поджидая девушку.
Маринка шла неторопливо, опустив глаза и ничего не замечая вокруг. В клетчатом платье и белой косынке, она была совсем похожа на девчонку-школьницу. Но уже в самой походке — грациозно-легкой, в заметной налитости маленьких грудей, в смелом развороте плеч, да и в том, как задумчиво были опущены ее глаза, говорившие о каких-то сокровенно-трудных мыслях, — во всем этом уже явственно просматривалось сквозь чистый аромат юности таинственное и волнующее женское начало.
Кузьма кашлянул, чтоб обратить на себя внимание Маринки, и она подняла на него замутненные тревогой и грустью глаза, под которыми были заметны трогательные тени.
— Доброго ранку, диду, — поздоровалась девушка, проходя мимо.
— Здравствуй, золотце! — с наигранной бодростью ответил Кузьма Лунатик; его смутило безразличие Маринки. — Мариночко, дивчатко мое славное, постой минуточку!
И старик проворно перебежал через дорогу к остановившейся девушке.
— Ты ж мне нужна, как нашему голове директива из района! — весело продолжал Кузьма. — Ну, дыхнуть не могу без твоей помощи! Зарез смертельный и окончательный!
— Что случилось? — встревожилась Маринка.
— Не очень страшное, но… страшно важное! Все тебе растлумачу по параграхвам, только обожди меня тут одну минуточку. Сейчас я сбегаю в хату, захвачу нужную мне штукенцию, чтоб потом не возвращаться домой, и мигом буду тут… Обождешь?
— Обожду, если надо. Только недолго.
Кузьма торопливо побежал в хату. С порога окинул любопытным взглядом горницу и, задержав глаза на Арсении Хворостянко, уже открыл рот, чтобы поздороваться с инструктором обкома. Но, увидев в руке Арсения Никоновича вилку с наколотым вареником, так и онемел. Тут же панически перевел взгляд на стол, где высился графин с искрившейся в солнечном луче сливянкой, и заметил в окружении тарелок кастрюлю, в которой он варил вареники. Еще раз ошалело посмотрел на сидевших за столом и занятых разговором отца и сына Хворостянко, на Серегу, подносившего Тарасу стакан со сливянкой, и с похолодевшим сердцем кинулся на кухню. На припечке увидел только фуфайку и скомканную газету.
— Серега! — крикнул Кузьма, заставив гостей в горнице испуганно притихнуть.
— Чего вы орете? — зашипел Серега, вломившись на кухню.
— Вареники слопали?!
— Ч-ш-ш! А вам-то что? Есть больше нечего?
— Чтоб вас разорвало! — тихо заскулил Кузьма. — Не про вашу честь варились!
Серега никак не мог взять в толк, почему так рассердился отец; он был убежден, что вареники варила Наталка.
— Борщ доставайте из печи. Молоко вон стоит. — Он указал на полку с кувшинами.
— Ладно. — Кузьма тяжко вздохнул и отвернулся.
— Там еще осталось несколько штук, — сжалился Серега над отцом. — Но я думал — Тарасу дать закусить.
— Ладно, давай Тарасу. Компания так компания. — И старик, на удивление Сереге, зашелся тихим, удушливым смешком.