Вера Николаевна считала, что вопрос женитьбы Юры и Маринки решен окончательно, и встретила Настю с распростертыми объятиями. Юра, увидев мать в добром здравии, смутился, но никаких вопросов задавать не стал: догадался, что родители захотели повидаться с ним.
А Вера Николаевна, дородная и румяная, улыбчивая и предупредительно-внимательная, показывала ошеломленной Насте квартиру, доверительно, со щедрой сладостью в голосе, рассказывала, что они с Арсением со временем уедут в Будомир, а тут останутся хозяйничать молодые. В Будомире Хворостянко намерены обзавестись собственным домиком в живописном месте, чтоб лес и речка рядом, и будет тот домик как дача всей их, пока небольшой, хворостянковской династии.
Настя только в кино видела подобные квартиры — с газом, ванной, всякими машинами для стирки и для уборки; даже кофе варит здесь какая-то хитроумная аппаратура. А книг и диковинных безделушек сколько на полках! А картин на стенах! И везде чехлы: на стульях, на тахте, на пианино. Полы отливают янтарным блеском — ходить страшно по ним. Много света и простора. Врывающиеся в раскрытые окна звон трамвая и шум автомобилей тоже казались Насте музыкой.
Только редкие вздохи напоминали, что нет полной радости в осуществляющихся мечтаниях Насти. После того что случилось в клубе, черный камень не переставал давить на сердце. Будто в кошмарном сне жила в последнее время. Проснуться бы и узнать, что не было клуба, не было страшных слов Павла Ярчука, не было пепельно-серого, искаженного ужасом лица Маринки, а затем ее тяжких беззвучных рыданий дома.
Настя боялась, что дочь лишится рассудка. Да спасибо Юре. Целую неделю долгими часами сидел он возле Маринки, утешая ее, уговаривая. Доказывал, что Маринка не в ответе за отца, что, может, все сказанное Павлом Ярчуком неправда. А если и правда, то за давностью времени не стоит придавать этой правде значения, тем более что власовцы и полицаи, не совершавшие во время войны убийств, уже помилованы государством.
Понимала Настя, что оплакивала Маринка свою любовь к отцу, попранную им же, отцом, оплакивала свою прежнюю жизнь, светлую и чистую, а теперь замутненную позором… Легко ли сознавать, что отец, чей образ, созданный рассказами матери и своей щедрой на доброту фантазией, с нежностью носила в своем сердце, оказался не героем, а предателем.
И тревога не покидала Настю. В душе она уже раскаивалась, что уехала из дому, оставив Маринку наедине с еще не улежавшейся бедой.
В передней раздался сиплый звонок, и Юра, помогавший матери накрывать на стол, кинулся к двери. Вошел Арсений Никонович, держа в руках сверток с бутылками.
— A-а, ты уже прискакал?! — обрадовался он, с любопытством глянул из-за Юры в столовую, где сидела на тахте Настя. — У нас действительно дорогие гости!
Передав Юре бутылки, Арсений Никонович радушно поздоровался с Настей и, потирая руки, со знанием дела оглядел расставленные на столе закуски:
— Икорка — хорошо!.. Грибочки… лимончик… паштет… сальце. Отлично! Ставь, Юра, коньячок и боржоми, да воздадим хвалу земным благам!
— Может, моей «калиновки» попробуете? — несмело предложила Настя.
— Самогонка? — Арсений пытливо посмотрел на гостью.
— Настойка. — Настя от смущения опустила глаза. — Калиновая горилка.
— А что? Попробуем!
Вышедшая из кухни Вера Николаевна окинула мужа снисходительно-любящим взглядом и весело пожаловалась ему:
— Настя Демьяновна не только «калиновки» привезла. Целый чемодан гостинцев: гусь жареный, колбаса домашняя, мед. — И с ласковой укоризной сказала Насте. — Мы ж не в голодном краю живем. Зачем было везти?
— Так полагается, — извиняющимся тоном ответила Настя.
— Это не дело, — покачал головой Арсений Никоно-вич. — Вы ставите нас в неловкое положение.
— Да мы ж свои люди! Какая неловкость? — Настя смотрела то на Веру Николаевну, то на Арсения Никоновича с чувством недоумения и легкой обиды.
— Ну, будем садиться за стол, — прервала спор Вера Николаевна и прикрикнула на Арсения: — Иди мой руки!
Направляясь в ванную комнату, Арсений Никонович незаметно подмигнул Юре. Юра понял отца и, спросив у матери: «Где штопор?» — вышел из столовой.
В сверкавшей кафельной белизной ванной комнате Арсений Никонович предусмотрительно пустил воду и зажег газ. А когда зашел, прикрыв за собой дверь, Юра, начал разговор под плеск падающей струи и шум горелки:
— Что тебе известно об отце Маринки?
— Уже прослышал? — Юра с горечью улыбнулся.
— Нам полагается знать все.
— Зачем же тогда спрашиваешь?
— Ты что, маленький?! — Арсений Никонович смотрел на сына со строгим недоумением. — Если подтвердится, что он власовец, о твоей женитьбе на Маринке не может быть и речи!
Лицо Юры покрылось красными пятнами, а губы мелко задрожали.
— Почему? — чуть слышно спросил он у отца. — Чем же Маринка виновата!
— Не прикидывайся дурачком! — У Арсения Никоновича даже глаза побелели от негодования. — Если тебе наплевать на то, что у тебя будет жена — дочь изменника Родины, так мне, работнику партийного аппарата, это небезразлично! Шутка ли: Хворостянко породнился с семьей предателя!
— Отец… Но я же люблю ее…
— Понимаю… Надо взять себя в руки. Хочешь — устрою перевод из Кохановки.
— Что ты! Люди засмеют!
— Будто людям нечем заниматься, кроме твоей персоны.
— Ты не прав, папа… Вот я в Кохановке без году неделю побыл, а что-то начинаю понимать. Неправильно мы живем.
— Интересное открытие. — Арсений Никонович, намыливая руки, бросил на сына саркастический взгляд. — Может, пояснишь?
— Понимаешь, там люди, кажется, меньше всего думают о себе.
— Это мужик-то о себе не думает? — Арсений Никонович весело захохотал.
— Во всяком случае, так мне кажется. Был я на фермах, на току, на свекловичных полях. И знаешь, как там работают? Будто им это одно удовольствие, хотя к вечеру на свекле бабы еле спины разгибают. Везде смех, песни. Даже если ругают бригадира или председателя — тоже с шуточками. На строительной площадке мужики вроде не работают, а игрой заняты. А на меня с недоверием посматривают. Городской, мол.
— Ну, валяй, заслуживай у них доверие. — Вытирая вафельным полотенцем руки, Арсений Никонович смотрел на сына с уничтожающей иронией. — Но их доверие путь в партию и на высокие должности тебе не откроет. За границу ты тоже не ездок со скомканной биографией.
— Старомодный ты какой-то, — со вздохом ответил Юра. — Насколько я понимаю, когда принимают в партию, смотрят человеку в душу, а не в анкету его жены.
— Не все понимаешь. — Арсений Никонович засмеялся тем неприятным смешком, который говорит о презрении к собеседнику или в лучшем случае о полном превосходстве над ним. — А когда подписывают партийные документы, смотрят уже не в душу, а в анкеты.
— Очень жаль, если это так… Но я думаю, что не так. Теперь другие времена.
Арсений Никонович ничего не успел ответить, ибо в ванную комнату заглянула Вера Николаевна.
— Почему вы так долго?! — с напускным неудовольствием прикрикнула она на мужчин. Учуяв неладное, спросила упавшим голосом: — Случилось что-нибудь?
— Ничего не случилось, — пряча глаза, буркнул Арсений Никонович и тут же на ходу сочинил: — Юра просит похлопотать о стройматериалах для Кохановки. А я ему объясняю, что Кохановка ничем не лучше других сел.
— За столом разве не можете поговорить?! — Вера Николаевна опалила обоих колючим взглядом — в отместку за минутный испуг.
— Не надо вообще говорить об этом, — просительно сказал Юра.
— Хорошо. — Арсений Никонович посмотрел на сына понимающими глазами.
Настя держала себя за обедом скованно, на лице ее блуждала потерянная улыбка. Юре казалось — это совсем не та женщина, что верховодила на вечеринке в своем селянском доме. С какой веселой властностью направляла она тогда разговор мужчин, как по-женски уступчиво задиралась в споре с Павлом Ярчуком! Почему сейчас она другая — трогательно-беспомощная, растерянная, даже в чем-то жалкая? Ведь закусок на столе в доме Насти тоже было немало, и не беднее они были. Сервировала разве попроще… Или гложет ее мысль о позорно-трагической судьбе мужа, о которой услышала так поздно и так неожиданно?.. А может, извечная крестьянская застенчивость мешает ей быть здесь самой собой?