… Бесконечно приятной была для Аркадия в тот день замшевая от пыли трава летного поля. Он выбрался из кабины, расстегнул воротник гимнастерки, оглядел изрешеченный осколками и пулями фюзеляж, потрогал осторожно, словно боялся обломить, изуродованную и обезображенную огнем плоскость, вздохнул и потянул с головы пропитанный потом шлемофон. Пряжки ушных клапанов заело. Он рвал их, до крови ссаживая на пальцах кожу, дергал злосчастные эти пряжки из стороны в сторону. А к «голубой двадцатке» наперегонки бежали товарищи. Впереди Новиков. Он спешил — Новиков. Он подхватил Аркадия на руки, закружил и… и поцеловал.
— Как еж, — смущенно сказал тогда Аркадий, все еще теребя неподатливую пряжку.
— И верно! — удивился капитан, поглаживая большой, с блюдце, ладонью светлую колкую щетину на подбородке. — Оброс, а побриться запамятовал.
Только и поговорили. Чувства выразить можно было лишь молчанием: всякие слова умаляли их полноту. «Видишь, сколько солнца, сколько жизни вокруг? — молча радовался Аркадий, приглашая и Новикова разделить радость. — Красота?!» «А слышишь, как стрекочут кузнечики? — молча откликался капитан. — Соловьи!»
Аркадий внезапно прервал этот памятный ему диалог: в рокоте моторов — не тогда, а сейчас! — возникла фальшивая нота. В воздухе она была опаснее самого плотного зенитного огня.
Через плексиглас кабины Аркадий посмотрел на левый мотор. Все вроде нормально. Значит, неполадки с правым. Так оно и есть: из-под кожуха мотора по плоскости к срезу крыла тянулась, переливаясь в лунном свете, ровная серебристая полоса. «Может быть, обойдется еще? Может быть, пронесет нелегкая?» Лицо штурмана, обрамленное темным мехом туго затянутых ушных клапанов шлемофона, не выражало ничего, кроме обычной озабоченности. Аркадий с удовольствием отметил это про себя. Мотор вдруг сделал перебой. Еще и еще!..