— И ты туда же! — неожиданно вспыхнул Колебанов, обернувшись к Сумцову. — Ха-арактерец! Захотел человек выделиться из общей среды, захотел покрасоваться перед другими и придумал роль, и разыгрывает ее.
— Не скажи, — упрямо заговорил Сумцов. — Роль? Тайга — не театр с партером, бельэтажем и балконом. И зрителей в тайге нет. Возьми нож в руки и пойди выделись, покрасуйся перед медведем. Ты, Колебанов, не спорь. И ребенку ясно, что характер…
— Стержень, по образному выражению Новикова. Так?
— Можно.
— С нанизанными на него мечтами, устремлениями и поступками?!
— Не без этого.
— Че-пу-ха!
Спор стал привлекать внимание летчиков. Они постепенно почти все собрались у стола, прислушиваясь с интересом к доводам то одной, то другой стороны. Сейчас звучали язвительные замечания Колебанова.
— По-вашему, человек с пеленок обладает характером, стержнем? Он и под себя мочится по велению этого стержня с мечтами, устремлениями и заранее предначертанными поступками. Ха! Кроме Новикова, никто до такой чепухи не договаривался, никто!
— А я с ним согласен, — сказал Алексей. — У каждого ребенка, бесспорно, имеются какие-то зачатки будущего характера, основа имеется. По мере возмужания ребенок, а затем подросток, а затем юноша дополняет, а если хочешь, воспитывает свой собственный характер на основе первоначальных задатков. Этот характер в дальнейшем предопределяет жизнь человека, его поступки, его цели. Математик мог бы сформулировать их зависимость между собой так примерно: они необходимы один другому и достаточны для существования того и другого.
— Софистика! Сумбур!
— Мне понятно.
— А мне, представь, нет! Человек — сгусток противоречий! Как в коммунальном доме, в нем уживаются взаимно отрицающие друг друга взгляды и убеждения…
— Убеждение может быть лишь одно. Иначе незачем именовать его так. Убеждение не шляпа — дань сезону и моде.
— Выслушай меня, Алеша! Отрицать наличие в человеке, в каждом человеке и дурного и хорошего одновременно ты не станешь. Среда и обстоятельства, в которых человек оказывается, проявляют с наибольшей четкостью те или иные черты… В определенных случаях берут верх положительные начала, сокрытые в человеке, в других — тоже определенных! — главенствуют отрицательные. Такой человек…
— Не человек, а кусок теста и то жидкого. Из твоих разглагольствований вытекает, что храбрый человек, допустим превосходный летчик-боец, при определенных обстоятельствах способен праздновать труса? Хуже — пойти на подлость?! Уподобляясь хамелеону, он согласно твоей, Колебанов, теории будет, ориентируясь на обстоятельства и среду, менять окраску?
— Чужая душа — потемки! В мысли другого человека, Алеша, нам с тобой проникнуть не дано, сокровенных замыслов разгадать не позволено. Каждый — сам себе на уме. Согласен?
— Нет! Я достаточно хорошо знаю людей, с которыми живу, летаю, рискую жизнью.
— Алеша! — Колебанов поморщился. — Не надо намеков. Новиков любит оглоушивать такими фразами. Будем говорить попроще.
— Новиков жизнь знает.
— В объеме воинского устава.
— Плюс десять лет работы: Хасан, Монголия… Все вместе — больше двух курсов истфака.
— Я с чужого голоса не пою. Я мыслю самостоятельно.
— Сомневаюсь: мыслитель умеет выслушивать и обдумывать высказывания других, чего о тебе не скажешь. Так вот, Колебанов, я беру на себя смелость проникнуть в чужую душу, в самые ее потемки.
— Маг! Волшебник!
— Хочешь эксперимент? Делай выбор! Даю характеристику любому из наших ребят.
— Хм-м-м. Заманчиво… Ну, а кто подтвердит достоверность твоей оценки? Сказать можно все.
— Народную мудрость используем. Ты ссылался на нее в рассуждениях о чужой душе и потемках. После моей оценки проведем беглый опрос. Мнения совпадут — правда моя.
— Ладно! Согласен! — с лукавым интересом Колебанов оглядел окружающих. — Возьмем, возьмем хотя бы… — он нарочно тянул. Под его взглядом лица сразу же присмиревших летчиков менялись: одни становились непроницаемыми, другие — растерянно-виноватыми. И те и другие не желали, очевидно, попасть на язык экспериментатору. — Возьмем… Охарактеризуй нам командира «голубой двадцатки», — неожиданно заключил Колебанов. — Ковязина.
— Пожалуйста. Кстати, если я в чем-либо напутаю, Колтышев дополнит меня и поправит. Слышишь, Николай?
— Из меня арбитр…
— Сплетничать не принудим.
В это время вновь появился вестовой. Он вызвал в штаб Колтышева и Коломийца. Штурман и стрелок-радист засобирались. О споре забыли: всем было понятно, что экипаж «голубой двадцатки» получает какое-то задание. Значит, командование разрешило полеты. Шахматисты дробно ссыпали фигуры в ящики столов. Музыканты гуськом потянулись к «струнному арсеналу». Летчики подтягивали унты, застегивали комбинезоны. Кое-кто направился к выходу. А Сбоев, оседлав скамью, крутил, как филин, головой и пытался образумить товарищей: