Мысли эти пронеслись в сознании Заломова сами собой, всё в них, наверное, было правильным и даже тривиальным, но какое-то странное чувство, наподобие зарождающегося удивления, внезапно сообщило Владиславу, что он на пороге понимания чего-то очень важного. На мгновение шум шторма пропал, и в наступившей тишине раздался его внутренний голос:
«Ты потерял контроль над своим будущим!»
– Так уж и потерял? – прошептал изумлённый Заломов.
– Ты что-то сказал? – спросила Анна.
– Да нет, просто у меня ужасное настроение.
– Почему?
– Похоже, я что-то безвозвратно упустил. Надо обсудить ситуацию, в которую, боюсь, мы с тобой подзалетели.
– Хорошо, дорогой, только давай уйдём отсюда, здесь слишком ветрено и шумно, да и к тому же неплохо было бы выпить чего-нибудь горяченького или даже горячительного.
Чтобы укрыться от пронизывающего ветра, они отправились в удалённую от моря часть городка, где набрели на скромную закусочную. Её столики, ещё не высохшие после недавнего дождя, были расставлены возле симпатичного фонтанчика, выполненного в форме бронзового цветка. Они взяли в буфете вино и горячий чахохбили, вышли на улицу и выбрали столик у самого фонтана.
– Ну, и что ты хотел со мной обсудить? – спросила Анна.
– Видишь ли, я прихватил этот злополучный КСК, и теперь шеф, скорее всего, просто вышвырнет меня из своей лаборатории. Дёрнул меня чёрт связаться с этим Драгановым! Да и винить-то некого – ведь сам выбрал его своим руководителем. Боже! моя душа рвалась думать и изобретать, а он использует меня как технического лаборанта.
– Ты чудак, Влад. Пораскинь-ка своим умом. Ну, к чему Драганову твоя голова, когда он и сам думать умеет? Конечно, Драганов – чистейшей воды тиран-кровосос, но и ты не должен был так безропотно ему подчиняться.
– Пожалуй, ты права. Не хватило характера, да и опыта не хватило.
– Да ладно, Влад, перестань ныть и терзаться. Что было, то прошло. Всё не так уж трагично.
– Нет, Анечка. Потеряв работу, я, скорее всего, потеряю ещё год и тогда рискую пропустить своё окно для входа в науку?
– Не ожидала, что ты веришь во все эти дурацкие окна, – Анна усмехнулась. – Ну и когда же закрывается твоё окно?
– Думаю, где-то после двадцати пяти – двадцати шести.
– С чего ты это взял?
– Посмотри на математиков и физиков-теоретиков. Все их высшие достижения совершаются до тридцати. Ну, от силы до тридцати пяти. Во всяком случае, после сорока уровень творческих свершений людей – и талантливых, и бесталанных – ощутимо снижается. Стало быть, для того чтобы достичь чего-то стОящего до сорока, желательно начинать до двадцати пяти.
– Так ты полагаешь, что после сорока люди начинают глупеть?
– Вообще-то, да. Даже древние считали, что сорок лет – возраст наивысших достижений человека, как они говаривали, его акме. И не забывай печальную истину – после двадцати пяти число нервных клеток в нашем мозгу неуклонно уменьшается. Говорят, каждый год по проценту.
– А может быть, умный и волевой человек, сумевший в юные годы найти для себя какую-то великую цель, успевает её достичь к сорока, а большего он просто не хочет.
– Трудно сказать, чего он хочет после сорока. Ведь добившись успеха и став знаменитым, учёный переходит в другой социальный слой, обрастает учениками, льстецами, завистниками и врагами. Хочет он того или нет, но околонаучная возня крадёт его время и мало-помалу, исподволь, меняет его характер. Душа успешного учёного, как бы ни был велик его талант, коснеет и черствеет, и он не может снова стать «юношей, обдумывающим житьё». Вот и уходит для него замечательное время наивных мечтаний, когда в голову приходят самые неожиданные, самые парадоксальные мысли. Так что и для мечтаний есть своё время. Как говаривал Экклезиаст: «Всему свой час, и время всякому делу под небесами!»
И глядя на струйку воды, бьющую из венчика бронзового цветка, Заломов еле слышно добавил: «А сегодня я всем нутром своим почуял: моё время уходит, я выпадаю из времени».