– Странно, что эта верная, хотя и неприятная, мысль приходит ко мне так редко, – прошептал Заломов, – а когда приходит, я тотчас её прогоняю. Да, трудно смириться, что мир будет и после меня прекрасненько себе существовать и развиваться. Но почему меня не трогает, что я никогда не увижу мир, бывший до моего рождения? Почему я не оплакиваю месяцы, проведённые в материнской утробе, годы младенчества да и раннего детства? Конечно, я испытываю лёгкую ностальгию, вспоминая свою юность, но что было, то прошло. Серьёзно же меня волнует лишь то, что случится в будущем. Все мы жаждем новых переживаний – побед, открытий, сенсаций, любовных приключений, путешествий, экзотики … и мы готовы отдать всё, лишь бы наше жизненное кино не кончалось. Увы, и меня привязал к себе этот дивный сериал. И меня чертовски интересует, что случится завтра с этим суетным людским миром. И даже когда где-то там, на другой стороне планеты вспыхивает какая-нибудь локальная война, мне почему-то ужасно хочется узнать, кто и за что там воюет, и кто там победит. И вместе с телевизионщиками я смакую диковинные названия населённых пунктов и странные имена туземных предводителей.
И ещё мне хочется что-нибудь сделать для блага людей. – Всё смолкло. Через несколько секунд внутренний голос изрёк:
– На самом деле тебя интересует не благо других людей, а их похвала, ублажающая твоё тщеславие. Просто в ответ на людскую похвалу твой мозг (как и положено мозгу общественного животного) вырабатывает некоторое количество опьяняющего наркотика. Но не забывай: как бы ни была велика кажущаяся польза от твоих трудов, занимайся этими «благодеяниями» лишь до своих пятидесяти, ну, в крайности, до пятидесяти пяти лет.
– Почему же только до пятидесяти пяти? – удивился Заломов.
– К пятидесяти пяти умственные способности заметно снижаются, я уж молчу о так называемом здоровье. Хвалить тебя будут всё реже, и всё чаще ты будешь испытывать пренеприятные переживания человека, лишённого привычного наркотика.
– Так чем же ты предложишь мне заниматься после пятидесяти пяти? – спросил сбитый с толку Заломов.
– После пятидесяти пяти обрати свои мысли назад. Научись радоваться своим былым свершениям, своим красиво прожитым дням, когда ты был в апогее своих возможностей. Как сказал Экклезиаст: «… нет большего блага, чем радоваться своим делам».
– И это всё? Но учти, на пенсию выходят немного позже. Я просто обязан работать до шестидесяти, – не унимался Заломов.
После краткой паузы внутренний голос ответил:
– Да, конечно. Работать надо, но спокойно, без желания утереть кому-то нос или понравиться начальству. Не раздражайся, ни с кем не конфликтуй и спокойно уступай дорогу честолюбцам. А придя домой, следуй главной инструкции Экклезиаста, то бишь ешь, пей и веселись.
КЕДРИН ТВОРИТ
Примерно через три недели, в четверг четвёртого марта, когда Заломов зашёл после своего урока в учительскую, к нему подбежала молоденькая секретарша директора школы. Радостно улыбаясь, она доложила, что недавно в приёмную звонил доктор Кедрин и очень сожалел, что не смог поговорить «со своим старинным юным другом Владиславом Евгеньичем». Заломов тут же набрал кедринский номер и услышал в трубке хорошо поставленный голос институтского Демосфена: «А, Владислав! Рад, что не забыли старую развалину. Не могли бы вы заскочить завтра часиков в пять (естественно, вечера) в местный ресторанчик. Есть одна идейка, которую хотелось бы обмозговать в неформальной дружеской обстановке. Знаете, как говорится, один ум хорошо, а полтора лучше», – и Кедрин расхохотался.
Догорал солнечный мартовский день. Снег подтаивал на южных разъеденных солнцем склонах сугробов. Стеклянный перезвон повеселевших синиц пасхальным благовестом плыл над деревьями и домами, извещая всех переживших сибирскую зиму, что весна уже не за горами. В прекрасном настроении Заломов вошёл в ресторан и сразу увидел за столиком у окна Кедрина с Анной. Оба были разодеты. Кедрин был в своём парадном костюме шоколадного цвета. Этот костюм он надевал, когда выступал на всесоюзных и международных симпозиумах. Впрочем, как всегда, учёный был без галстука, и верхняя пуговица его светло-кремовой сорочки была демократично расстёгнута. Анна была в бархатном тёмно-бежевом платье-костюме, который вполне гармонировал с нарядом её шефа. Заметив Заломова, Кедрин бодро привстал, и весь зал мог услышать его дивный баритон: «Дорогой Владислав, наконец-то! Скорее присоединяйтесь к нам. А то я, грешным делом, уж было забеспокоился, а не собираетесь ли вы проманкировать моим приглашением». – «Ну что вы, Аркадий Павлович, как вы могли так подумать», – ответил, улыбаясь, Заломов.