В сентябре 1917 года в Троицке проходил съезд казаков-фронтовиков, и провинциальное захолустье несколько недель буквально жило этим событием.
Как-то вечером у Луки Платоновича Гирина собрались гости. Среди них оказался и есаул Полубаринов. Вместе с кухаркой и горничной Наташа подавала на стол и слышала пьяный разговор господ. С нескрываемой злобой они произносили фамилию Томина, называли его бандитом с большой дороги, босяком, большевистским холуем.
— И чего церемонятся с ним казаки, — выкрикнул кто-то. — Давно ему пора на тот свет!
— Здесь, господа, ничего из этой затеи не выйдет, — возразил Полубаринов. — Головорезы Томина от своего коновода ни на шаг. Но отец мне дал строгий наказ: вернешься на фронт — первая пуля Кольке Томину. А пока сделаем над его персоной «вольтование», как средневековые колдуны.
Полубаринов вынул из гимнастерки групповую карточку, отхватил ножницами Томина и с ожесточением изорвал на мелкие куски.
— Так его, сукина сына, так, — с наслаждением приговаривали пьяные голоса.
Затем Полубаринов попросил одного плюгавого офицера в пенсне писать, а сам начал диктовать. Что он диктовал, Наташа не слышала.
«Коля здесь! Значит, жив! Батюшки, где же увидеть его»? — едва не запричитала от радости Наташа.
На второй день издали Наташа увидела казаков, которые стояли у здания окружного суда, громко разговаривали и весело хохотали. В центре невысокий худощавый урядник. На его груди позвякивали георгиевские кресты и медаль.
Наташа подошла ближе и услышала знакомый голос.
— Это же маскарад, а не съезд фронтовиков, — разведя руки в стороны, говорил он. — Собралась толстопузая сволочь и трезвонят, что фронтовики решают вопросы о войне до победного конца!
— Ничего, Томин, круши их, мы тебя в обиду не дадим, — шумели казаки.
— Боже мой! Коленька! — вскрикнула Наташа и чуть не выронила из рук сумку. — Живой? Давно здесь? Чего же ты не заходишь в гости? Забыл?
— Наташенька, сестренка! — воскликнул Николай.
Подхватив Наташу под руку, Николай повел ее по тротуару.
— Ты уж совсем невеста, на выданье.
Наташа улыбнулась.
— А ты привез жениха с фронта? У нас девчата даже об этом частушку сложили:
— Складно? — И девушка озорно посмотрела на Николая своими большими черными глазами, всегда немного удивленными, всегда немного грустными. — Заходи к нам, Колюша, в гости.
— Нет, Наташа, мне путь к Луке Платонычу заказан.
Оглянувшись вокруг, Наташа припала к его уху и что-то быстро-быстро зашептала.
— Спасибо, сестренка, только ничего у них не выйдет, — поблагодарил Николай. — Мне пора, Наташенька.
— Да и я заговорилась, давно, наверное, ждут меня с покупками.
Николай догнал своих товарищей, которые уже направлялись под высокую арку окружного суда.
В большом зале первые ряда заняли атаманы, станичная знать, офицеры штаба третьего отдела Оренбургского казачьего войска, именитые купцы и промышленники. Сзади них — фронтовики. Их человек тридцать.
— Слово предоставляется члену Государственной думы, казачьему атаману господину Полубаринову, — объявил председательствующий.
— Томину слово! Он вчера первым записался! Почему Томину слово не даете? — раздались требовательные крики.
— Тише вы, горлохваты! Говорите, Петр Ильич, говорите, — гудит председатель, правой рукой вытирая пот с лица, левой названивая в колокольчик.
Полубаринов со слезами на глазах заговорил о многострадальной Руси, об опасности, нависшей над отечеством:
— Народ требует продолжать войну до победного конца, и мы, станичники, должны прислушаться к его голосу, горячо одобрить политику Временного правительства! — крикливо закончил он.
Раздались дружные рукоплескания богачей и негодующие выкрики фронтовиков. Среди всего этого многоголосого хаоса прозвенел голос Томина:
— Что?.. Что?.. Воевать до победного? Мы навоевались, хватит!
— Тебе никто слова не давал, — закричали из президиума.
— Сам возьму! — ответил Николай и легко взбежал на трибуну.
— Товарищи! — произнес Томин, и в зале сразу стало тихо, словно после взрыва бомбы.
— Товарищи! — повторил он.
— Я запрещаю тебе произносить это слово! — взревел председатель.
— Долой с трибуны! Гнать в три шеи! — заорали атаманы станиц. Они кинулись к трибуне, чтобы расправиться с Томиным. Дорогу им преградили фронтовики, среди которых выделялась коренастая фигура Федора Гладкова.