Погодя, человѣкъ пошелъ дальше, миновалъ полуразвалившуюся калитку. Въ глубинѣ аллеи бѣлѣлъ бывшій помѣщичій домъ. На пескѣ аллеи янтарными кругами ходило солнце.
Человѣкъ по этой аллеѣ пошелъ тише. Что-то робкое, почти воровское было въ его походкѣ. И когда неожиданный окрикъ грянулъ на него гдѣ-то сбоку, онъ спотыкнулся и какъ-то по-бабьи приложилъ руку ко рту.
На деревянной тумбѣ — оставшейся отъ исчезнувшей скамейки — сидѣлъ огромный, весь обросшій бѣлой шерстью старикъ и, чавкая беззубымъ ртомъ, глядѣлъ себѣ подъ ноги.
— Тутъ тебѣ не проѣзжая дорога, проговорилъ онъ, все не поднимая головы... Всякая шустрядь тутъ пображничаетъ.
Человѣкъ подошелъ къ нему и опустился рядомъ съ нимъ.
— Я такъ, проходилъ, сказалъ онъ тихо. Не сердись, дѣдъ.
— Школьный я сторожъ, зашамкалъ старикъ. Вот и мое дѣло слѣдить. Тамъ-то школа, — мотнулъ онъ головой на бѣлый блескъ дома въ глубинѣ аллеи. — Старая сгорѣла, — вотъ туда и перебрались. Ранѣ господскій домъ былъ.
Человѣкъ обхватилъ колѣни руками, прикрылъ глаза.
— ...Домъ былъ, сказалъ погодя старикъ. — Тутъ бы тебя псы заѣли, коли въ садъ эдакъ зашелъ, безъ спросу. Хозяева-то теперь за границей, добавилъ онъ равнодушно. — Лѣтъ восемь, что-ли, а то и всѣ десять. А убили-бы ихъ безпремѣнно, коли тогда не удрали.
— Я-бы домъ-то... того... посмотрѣть хотѣлъ, вдругъ сказалъ человѣкъ не открывая глазъ.
— Чего тамъ... осмотрѣть. Иди своей дорогой. Чай, не весь вѣкъ тутъ съ тобой лясы точить.
— Такъ, сказалъ человѣкъ и всталъ. Потеръ лобъ, виски. Спросилъ скучнымъ голосомъ:
— А хозяевъ здѣшнихъ ты, дѣдъ, помнишь?
— Не... старикъ недовольно тряхнулъ головой. — Я не изъ здѣшнихъ. Дочка тутъ за мужика вышла, вотъ и меня привезли. А такъ — слыхалъ отъ людей. Господа были, богато жили... Сынокъ, что-ли, былъ, въ офицерахъ. Да теперь что толку-то болтать... Укатили, туды имъ и дорога, значитъ. А ты, братецъ, гуляй.
— Прощай, дѣдъ, сказалъ человѣкъ и зашагалъ прочь. Отойдя шаговъ сто, онъ оглянулся — и быстро шагнулъ въ кусты. Затѣмъ, прыгая по кочкамъ черникъ, онъ пробрался назадъ между частыхъ стволовъ, къ самому дому.
Тогда человѣкъ прислонился плечомъ къ зеленой колоннѣ стараго клена и долго смотрѣлъ, ошаривалъ влажнымъ взглядомъ крыльцо дома, рѣзьбу надъ окнами, ослѣпительную лужу подъ водосточной трубой. Въ одномъ окнѣ синѣла географическая карта. Потомъ вышла из дому и сѣла съ книгой на ступеньку худая стриженая дѣвица въ макинтошѣ.
Человѣкъ оторвался отъ дерева и безшумно пошелъ прочь. Снова онъ вышелъ къ сломанной калиткѣ, снова услышалъ шепотокъ березовой листвы, тройной крикъ иволги. Потомъ вышелъ на деревню, зашлепалъ по шоколадной, уже высыхающей грязи. Мальчишки играли въ городки. Чурки съ громкимъ звономъ взлетали, брехала лохматая собаченка. Человѣкъ миновалъ село, пошелъ быстрѣе по той же дорогѣ въ сіяющихъ зажорахъ, по которой онъ поднимался недавно. У поворота ему повстрѣчались двѣ бабы — одна въ аломъ платкѣ, которую онъ окликнулъ, когда раньше проходилъ.
— Что назадъ-то идешь, звонко спросила она, поровнявшись. — Аль раздумалъ?
— Раздумалъ, тетенька, отвѣтилъ онъ, усмѣхнулся и прошелъ.
На пятой верстѣ он вдругъ остановился, посмотрѣлъ себѣ на ноги, потомъ присѣлъ на щебень при дорогѣ. Осторожно стянулъ сапоги, стукнулъ ими объ камни, отряхивая сухую грязь, всунулъ въ мѣшокъ. И съ едва замѣтной улыбочкой оглянувшись вокругъ, пошелъ дальше, твердо шлепая по теплой мягкой корѣ дороги, въ голубое марево лѣтняго дня, обратно, къ дальней польской границѣ.
Василій Шалфеевъ
Послесловие Геннадия Барабтарло
Весьма вероятно, что этот рассказ Набокова — без заглавия, без точной даты — последний из неопубликованных. Собственно, дата на первой странице рукописи имеется (1925), но поставлена она очевидно много позже и по памяти. Скорее всего рассказ был написан летом 1926 года, когда Набоков из отчужденного любопытства прочел несколько книг молодых советских писателей из числа орнаментальных стилизаторов простонародной речи: «Виринею» Сейфуллиной, «Барсуки» Леонова, может быть кого-нибудь еще из «Серапионовых братцев». Этого рода узорчатый, будто-бы крестьянский, на самом же деле ярко-искусственный слог напрашивается на пародию, и можно думать, что Набоков поначалу это и имел в виду: чрезмерность, густота и настойчивость просторечий создают свойственную нарочитой имитации натянутость. Первые же фразы подводят к границе шаржа, и все, что за нею, должно, казалось бы, только подтверждать, что все это не всерьез.