«Дурак, дурак… — ругал он мысленно рыжего. — Ничего, что узко. А ты подскочь, поверх нее сядь, зубом за шею! Выбежит оттуда, обязательно выбежит… а ты ее и прижми под себя, жидовку!»
Он иначе теперь и не называл молоденькую кошку. Однажды так подумав о ней (когда увидел ее послушность старику Акиве), — он уже не мог по-иному относиться к этому маленькому животному.
Сначала казалось: кошка как кошка, сам же и принес ее за двугривенный портному, но потом новая, причудливая и недоверчивая мысль заставила как-то по особенному смотреть на это животное.
И сейчас вот: забилось оно в самое удобное для себя, узкое место в комнате, перехитрило рыжего мучающегося врага, чувствует себя почти в безопасности. И если бы пришел сейчас сюда защитник ее, умерший старик, или его сын — портной, — эта юркенькая кошка тотчас же выбежала бы, услышав их знакомую, понятную, но ему, Никите, неприятную и чуждую речь.
Он был убежден в этом, он в это верил, эту ничем не опровержимую мысль подсказывал теперь его неуклюжий, тяжело положенный судьбой ум.
Больше того, — он находил теперь в кошке то, что придавало ей и внешнее сходство с ее хозяином.
Сначала он вспомнил как бы вспружиненную фигуру и осторожную походку умершего Акивы, его маленький рост, сутулость, — и он вдруг увидел все это в насторожившемся сейчас маленьком животном, увидел так явственно и неожиданно, словно одной только Цукки все это было присуще, ей одной, а тысячи других кошек и походку имели другую, и строение тела иное, и инстинкт, и повадку…
Но и это, неизвестно как полученное в воображении, сходство не удовлетворяло уже Никиту.
Его упрямая и придирчивая мысль настойчиво и причудливо продолжала это сходство, — связав им кошку уже не со стариком Акивой, не с мужчиной, а с какой-то неведомой женщиной-еврейкой, которая почему-то запомнилась еще с тех времен, когда он покорял в рядах царской армии Галицию.
Та — галицийская женщина, — преследуемая и настигнутая им в полуразрушенной халупе, одолеваемая одичавшим насилующим солдатом, в самый последний момент, отчаявшись, победила его тем, что, раскинувшись вдруг перед ним, злобно и торжествующе крикнула: «На, забери от меня мокрый сифилис! На!»
И он, Никита, осекся тогда, отпрянул от нее и только наотмашь, больно ударил женщину в грудь. Потом он узнал, что был обманут. Он хотел наказать женщину, но она куда-то исчезла.
«Хвать ее, рыжий… хвать! — чуть не крикнул он исступленно, когда кот вновь сделал попытку обладать Цукки. — Бери, бери жидовку…»
И, приподнявшись на локоть, взбудораженный, раздразненный игрой чужих, животных, чувств, и словно осязая всем телом горячей каплей упавшее на него короткое воспоминание о женщине, — Никита вперил свой воспаленный взгляд в обороняющуюся кошку.
Он теперь ни за что не отказался бы от той мысли, что ненавидящие глаза кошки сверкают точь-в-точь так же, как у вспомнившейся галицийской еврейки, что кошачье завывание напоминает ее картавый протяжный голос, а упругий, насторожившийся за печкой комок изгибающегося тела — тело той, обманувшей… другой «жидовки».
Все было похоже, все причудливо повторялось в этой жесткой, атавистической игре двух ослепленных любовью и ненавистью зверьков, но теперь, вот-вот сейчас, будет иной конец этой борьбы…
И когда рыжий, словно восприняв напряженную темную волю своего хозяина и воспользовавшись мгновенным неловким поворотом кошки, прыгнул вдруг, хрипя, на ее спину, — Никита не смог уже сдержать себя. Он вскочил и весело, торжествующе заныл:
— Эх-х-х… Зубом… зубом ее, жидовку, за шею. Знай наших! Хвать, хвать ее! И-е-ех, пойдет работа!
И в ту же минуту он был уверен, что вот, умей эта молоденькая пушистая кошка говорить по-людски, она взмолилась бы, закричала бы, наверно, на том самом непонятном чужом языке, на котором звал ее умерший старик, его сын и, может быть, — внук.
— Испортили, в веру свою обратили глупую русскую кошку… Поделом же ей, — и-е-ех, трепли, трепли, рыжий!
В дворниковой каморке стоял неистовый, пронзительный кошачий вой незакончившейся борьбы.
А Никита, стоя уже посреди комнаты и наклонившись, в сумерках, всем туловищем в сторону места схватки, — азартно, глухо выкрикивал:
— Хвать, хвать жидовку!… Врет, чертово отродье, — будет наша…
Он так был увлечен всем происходящим, что не расслышал в первую минуту окликнувшего его голоса и не заметил того, кому этот голос принадлежал.
— Ники-ита! Не у вас ли наша кошка? Всюду искали. Бр-рысь, противные! Ужас, какой крик…
— Бр-рысь! — резко крикнул еще другой голос. — Ну да, наверно, Цукки. Кис-кис-кис… Вот она где… Сейчас возьму, барыня…
У открытого окна, вглядываясь озабоченно в каморку, стояла Надежда Ивановна. Прислуга Дарья, переступив уже порог, направлялась к побежавшей навстречу кошке.
— Тут… тут, — упавшим, угрюмым голосом ответил теперь дворник — Сватовство тут свое устроили. Вздремнул я, да вот, разбудили, — притворно улыбнулся он Надежде Ивановне.
И тотчас же намеренно безразлично и услужливо добавил:
— А не то — как пожелаете: кот мой хороший, ей, видать, — время, — пущай остается тут. А хацалэ — играющая у вас… по всем правилам хацалэ! — сдержанно иронизируя, усмехался он в усы, произнося непонятное для себя, перевранное, но запомнившееся Акивино слово.
— Что значит?…
— Ну, хацалэ… х-хацалэ, — по-ихнему это, не по православному…
— А, — кецелэ, кецелэ!… — засмеялась Надежда Ивановна. — Это наши старики так ее называли.
И когда удалялась уже вместе с прислугой, несшей кошку, она наклонилась к Цукки и, поглаживая ее, медленно и запинаясь произнося каждое слово, — ласково и весело повторяла:
— Цуккенька, кецелэ… Ким а гер, кецелэ…
«Эх, и тебя обденьговали, учителька ты!…» — недосказал он.
— Извините, барыня! — вспомнил он о чем-то и подбежал к ней.
Обе женщины остановились.
— Насчет дела одного просил сегодня мужа вашего. Насчет племяшки жениного, фабричный он. Так… какой ответ будет?
— А-а, это дело… Хулиганство на фабрике?
— Ну, да… Озорничали по молодости. Как все свои — так и он…
— Ничего не выйдет, Никита. И просить не надо: следователь всех взял под арест. По заслугам.
И Надежда Ивановна вошла в дом. Дворник остался у крыльца.
— Миро-он! — услышал Никита ее спокойный деловитый голос. — Вот тебе твоя кецелэ: жива и невредима.
«Следователь… — крепко усмехнулся дворник. — А чего ему было делать: чертово племя приказало. Сам же твой Мирон…»
Он не успел отойти от крыльца, как дверь из квартиры портного отворилась, и, осторожно переступая порог, протягивая ищущие руки вперед, вышел оттуда низенький, плохо одетый человек, а позади него остался стоять в дверях провожавший его Эля Рубановский.
Оба они обменялись прощальными еврейскими словами, портной захлопнул за собой кухонную дверь, а гость, Шлёмка, осторожно спустился по четырем ступенькам во двор. К воротам он пошел быстро, откашливаясь и что-то тихо напевая.
«Та— ак… -выругался Никита, — известное дело… Чего к следователю ходить, когда свой с портфелей дома примет. Жизть, — а, мать родная?!
Он побрел к себе.
Дождя давно уже не было.
Небо было чистое, без облаков, но с каждой минутой темнело.
Оттого звезды казались крупней и ближе к земле. Никита посмотрел вверх, встретился глазом с одной из них, и показалось ему в тот момент, что вот-вот, свисая, упадет она в его опрокинутый сухой глаз желтой холодной слезой».
В каморке на неопрятной жесткой кровати сидел, зализывая царапины, рыжий незадачливый кот.
Никита зажег керосинку, закурил, подошел к кровати, и, не двигаясь, следил за котом.