Они даже привлекли к делу советского следователя, но он так и не смог отыскать в моих действиях хоть какой-нибудь состав преступления. В конце концов, продержав меня в тюрьме три месяца, они признали меня невиновным и выпустили на свободу, но к тому времени я уже был мало похож на человека. Я потерял столько крови во время пыток, что находился на грани жизни и смерти. И тогда члены Церкви забрали меня и выходили. Они жертвовали ради меня своей жизнью, не ожидая ничего взамен.
Как только мне стало лучше, я возобновил проповедническую деятельность. За год наша община значительно выросла, и традиционные церкви не собирались оставлять нас в покое.
Все больше и больше прихожан других церквей стало приходить к нам на службы, и однажды примерно восемьдесят священников собрались и написали на нас жалобу в полицию. 22 февраля 1948 года я был снова арестован коммунистическими властями. Меня вновь обвинили в шпионаже в пользу Ли Сын Мана, и еще — в нарушении общественного порядка. Из зала суда меня уводили в наручниках. Через три дня меня обрили наголо и бросили в тюрьму. Я до сих пор помню, как падали на пол мои волосы, успевшие отрасти, пока я возглавлял Церковь. И еще я помню лицо господина Ли — человека, обрившего меня.
В тюрьме меня постоянно избивали и требовали, чтобы я сознался в своих преступлениях. И мне приходилось терпеть. Меня рвало кровью, но я не позволял себе терять сознание, даже находясь на волосок от смерти. Порой боль была такой страшной, что я сгибался пополам и бессознательно шептал: «Боже, спаси меня!», но уже в следующий миг брал себя в руки и уверенно твердил Богу: «Пожалуйста, не волнуйся за меня! Мун Сон Мён еще не умер. Я не позволю себе умереть таким жалким образом».
И я оказался прав. Мое время умирать еще не пришло, ведь мне предстояло выполнить великое множество дел и справиться с миссией. Я не мог быть настолько слабым, чтобы от меня можно было добиться покорности с помощью такой банальной вещи, как пытка.
Каждый раз, теряя сознание во время пытки, я терпел и твердил про себя: «Я терплю побои ради корейского народа и проливаю слезы, чтобы хоть как-то облегчить боль людей». Когда меня пытали особенно жестоко и я был на грани обморока, я неизменно слышал голос Бога. Когда моя жизнь была готова вот-вот оборваться, Бог являлся ко мне. На моем теле до сих пор остались шрамы от пыток. Раны после вырванных клочьев мяса со временем затянулись и пролитая кровь давно восстановилась, но боль от пережитых мучений осталась со мной в виде шрамов. Глядя на эти шрамы, я часто говорил себе: «Ты должен победить уже потому, что носишь на себе эти отметины!»
Я должен был предстать перед судом 3 апреля, на сороковой день моего заключения. Однако слушание дела отложили на 4 дня, и оно состоялось лишь 7 апреля. Многие известные корейские христианские священники явились в суд, чтобы обвинить меня во всех мыслимых и немыслимых преступлениях. Коммунисты тоже не упустили шанс поиздеваться надо мной и заявили, что религия — это опиум для народа. В зале были и члены нашей Церкви; они стояли в стороне и горько плакали — так, словно теряли своего мужа или сына.
Один я не плакал. Со мной были мои прихожане, которые рыдали обо мне так мучительно, что их буквально скручивало от горя, поэтому я не чувствовал себя одиноким на пути Небес. Для меня это не было бедой или несчастьем — значит, не было и повода для слез. Покидая зал после оглашения приговора, я поднял руки, закованные в наручники, и помахал своим братьям и сестрам. Наручники зазвенели, и этот звук был похож на звон колоколов. В тот день меня отправили в пхеньянскую тюрьму.
Я не боялся тюремной жизни. Для меня это было не в новинку. В каждой камере существовала определенная иерархия среди заключенных, и я хорошо умел находить общий язык с главным в камере. Мне было достаточно перекинуться с ним парой слов, и мы становились приятелями. Когда твоя душа переполнена любовью, ты можешь тронуть сердце любого человека.
После того как я просидел несколько дней в самом дальнем углу камеры, старший заключенный захотел пересадить меня на место получше. Я занял самый дальний угол у параши, но он настаивал на том, чтобы я пересел на более удобное место. Сколько бы я ни отказывался, он все равно не отступал.
Подружившись со старшим в камере, я внимательно пригляделся к каждому из заключенных, ведь лицо человека может рассказать о нем все: «Ага, твое лицо такое-то и такое-то, поэтому у тебя такой-то характер», или «Ты выглядишь так-то и так-то, и это говорит о том, что у тебя есть такие-то черты».
Заключенные изумлялись тому, как много я мог рассказать о них по чертам лица. В душе они не были в восторге от того, что человек, которого они видели впервые, так много знал о них, но не могли не признать, что мои наблюдения верны.
Я мог свободно открыть людям свое сердце и поговорить с ними о чем угодно, поэтому и в тюрьме у меня появились друзья — к примеру, я подружился с убийцей. Для меня это заключение было несправедливым, однако оно стало бесценным периодом тренировки. Таким образом, любые трудности в нашей жизни имеют для нас глубокий смысл.
В тюрьме можно подружиться даже со вшами. В камерах было очень холодно, и вши забивались в швы тюремной одежды. Мы выковыривали их оттуда и соединяли попарно, и они сцеплялись лапками и прижимались друг к другу, превращаясь в крохотные шарики. Мы катали их по полу, как жуки-навозники катают навозные катышки, а вши отчаянно старались покрепче прижаться друг к другу. Вши любят зарываться куда-нибудь поглубже, поэтому они прижимались друг к другу головами и выставляли спинки наружу. Так забавно было наблюдать за ними, сидя в камере!
Обычно люди не любят ни вшей, ни блох. Но в тюрьме даже вши и блохи становятся хорошими приятелями, с которыми можно поболтать. Когда вы невольно обращаете внимание на ползущего клопа или блоху, вас может посетить мысль или идея, которую просто нельзя оставить без внимания. Мы никогда не знаем, каким образом и с помощью чего Бог захочет обратиться к нам. Поэтому нам следует быть начеку и принимать во внимание любые мелочи — даже клопов и блох.
Рисовое зернышко, ставшее дороже целого мира
Двадцатого мая, через три месяца после заключения в пхеньянскую тюрьму, меня перевели в тюрьму Хыннам. Я был преисполнен негодования и чувствовал стыд перед Небесами. Меня сковали наручниками с вором, чтобы я не сбежал, а затем нас посадили на поезд и отправили в путь, который занял семнадцать часов. Глядя в окно, я чувствовал, как из глубины души к горлу подступает нестерпимая горечь. Казалось невероятным, что мне приходится проделывать весь этот извилистый путь через реки и долины в качестве узника.
Тюрьма Хыннам представляла собой концентрационный лагерь, узники которого трудились на фабрике по производству удобрений. В течение двух лет и пяти месяцев я занимался там тяжелым принудительным трудом. Саму систему принудительного труда Северная Корея переняла у Советского Союза. Советское правительство, опасаясь за свою репутацию в глазах мирового сообщества, не могло взять и перебить тех, кто принадлежал к классу буржуазии или просто не был коммунистом. Для этого оно придумало особую меру наказания — принудительный труд. Людей жестоко эксплуатировали и принуждали к непосильному труду до тех пор, пока они не умирали от истощения.
Коммунисты Северной Кореи переняли советскую систему и стали приговаривать заключенных к трем годам принудительных работ; в реальности до окончания этого срока почти никто не доживал.
Наш день начинался в 4:30 утра. Мы строились на плацу, и нас обыскивали на предмет наличия запрещенных вещей, проверяя тело и одежду. Мы снимали с себя всю одежду, и она тщательно обыскивалась. Каждую тряпку выколачивали так, что на ней не оставалось и пылинки. Вся процедура занимала не менее двух часов. Лагерь Хыннам находился на морском побережье, и зимний ветер, словно стилет, кромсал наши голые тела.
После проверки нас кормили отвратительной пищей, и затем мы шли четыре километра до фабрики удобрений. Мы шагали туда колоннами по четыре человека, держась за руки с теми, кто шел впереди, и не имея права даже поднять головы. Нас сопровождал вооруженный конвой. Тех, из-за кого колонна отставала или кто размыкал руки с впередиидущим, жестоко избивали за попытку побега.