Зимой на дорогу наметало сугробы выше человеческого роста. Морозными зимними утрами, когда нам приходилось шагать через сугробы, достававшие до макушек, у меня начинала кружиться голова. Заледеневшая дорога была скользкой, как каток, а морозный ветер обжигал таким холодом, что волосы буквально становились дыбом. Даже после завтрака мы чувствовали себя обессиленными, и у нас подгибались колени. Тем не менее, нам приходилось проделывать весь путь до фабрики, едва волоча ноги. И я, плетясь по дороге в полуобморочном состоянии, твердил себе снова и снова, что я — сын Небес.
На фабрике нас ожидала гора удобрения, которое мы называли аммонием. На самом деле это был сульфат аммония — самое распространенное сельскохозяйственное удобрение. Проходя по конвейеру, этот порошок сыпался из желоба прямо в огромную кучу на пол, словно белый водопад. Вылетая из желоба, аммоний был очень горячим, и даже среди зимы над ним поднимались ядовитые испарения.
Порошок очень быстро остывал и становился твердым, как лед. Наша работа состояла в том, чтобы разгребать лопатами эту кучу и наполнять аммонием соломенные мешки. Эта куча более двадцати метров высотой звалась у нас горой удобрений. Около этой горы посреди огромной территории трудилось одновременно восемьсот или девятьсот человек, пытаясь урезать гору хотя бы наполовину.
Нас разбивали на бригады по десять человек, и каждой бригаде нужно было за день наполнить и погрузить 1300 мешков, то есть по 130 мешков на человека. Если бригада не справлялась с задачей, рацион ее членов урезался вдвое, поэтому все трудились так, словно от выполнения плана зависела их жизнь.
Чтобы перетаскивать наполненные мешки с большей эффективностью, мы сшивали их самодельными иглами из стальной проволоки. Иглы мы делали так: брали кусок проволоки и клали его на рельсы, пробегавшие через фабрику. Когда по рельсам проходила небольшая вагонетка с сырьем, проволока расплющивалась и становилась хорошей иглой.
Чтобы прорезать дырки в мешках, мы использовали осколки стекла, ради которых приходилось бить окна на фабрике. Наверное, охранники все-таки жалели нас, видя, в каких ужасных условиях нам приходится работать, потому что они не запрещали нам бить окна. Однажды, пытаясь перегрызть кусок проволоки, я сломал себе зуб. Даже сейчас можно увидеть, что один из моих передних зубов слегка обломан. Для меня это — незабываемое напоминание о тюрьме Хыннам.
Из-за непосильного труда люди истощались все сильнее — все, кроме меня. Я сохранял свой прежний вес в 72 килограмма, чем вызывал зависть у сокамерников. Я всегда отличался недюжинной физической силой. Но однажды я все-таки сильно заболел — судя по симптомам, это было что-то похожее на туберкулез. Эти симптомы держались около месяца, однако я не пропустил ни дня работы на фабрике. Я знал, что если не приду, ответственность за мою часть работы ляжет на остальных членов бригады.
Благодаря моей силе люди называли меня «стальным человеком». Я мог вынести даже самую тяжелую работу. Тюрьма и принудительный труд не были для меня серьезной проблемой. Как бы жестоко вас ни избивали и какими бы ужасными ни были обстоятельства вашей жизни, вы стерпите все, если в вашем сердце есть ясная цель.
Серная кислота, которая использовалась для производства сульфата аммония, оказывала губительное воздействие на наш организм. Когда я работал на японской сталелитейной фабрике в Кавасаки, я несколько раз был свидетелем того, как люди, промывавшие цистерны из-под серной кислоты, умирали от ее токсичных испарений. В Хыннаме ситуация была гораздо хуже. Кислотные испарения были такими густыми и ядовитыми, что у людей выпадали волосы и кожа покрывалась язвами, из которых сочились кровь и лимфа. Большинство людей, работавших на фабрике, очень быстро начинало рвать кровью, и они умирали в течение полугода. Мы надевали для защиты рук резиновые перчатки, но их очень быстро разъедало кислотой. Серная кислота уничтожала нашу одежду, делая ее непригодной для носки, и заставляла нашу кожу рваться и кровоточить, порой разъедая ее до костей. Однако нам приходилось работать без единого выходного, несмотря на то, что наши раны постоянно кровоточили и сочились гноем.
Наш дневной рацион состоял из двух неполных чашек риса. К нему не было никаких добавок, кроме супа — круто подсоленной воды с плавающими в ней листьями редиса. Суп был таким соленым, что от него першило в горле, но так как рис был слишком твердым, нам приходилось размачивать его в супе. Однако никто и не думал отказываться от супа — заключенные выпивали все до последней капли. Получив свою порцию риса, люди тут же проглатывали ее одним махом. А потом, съев свой рис, они вытягивали шеи и оглядывались по сторонам, наблюдая, как едят другие. Порой кто-нибудь запускал свою ложку в чужую миску с супом, и начиналась потасовка.
Один священник, который был вместе со мной в Хыннаме, однажды сказал: «Дай мне хотя бы одну фасолинку, и я подарю тебе двух коров, как только мы выберемся отсюда». Люди были в таком отчаянии, что если кто-нибудь из заключенных умирал во время еды, окружающие выковыривали у него изо рта остатки риса и доедали их.
Что такое боль от голода, знают лишь те, кто лично испытал ее. Когда человек голоден, обычное зернышко риса становится просто бесценным. Даже сейчас я прихожу в волнение, стоит мне лишь подумать о Хыннаме. Трудно поверить, что одно-единственное рисовое зернышко может придать телу столько сил, но когда ты очень голоден, ты до слез тоскуешь о еде. Если человек сыт, мир кажется ему большим и значительным, но для голодного человека зернышко риса становится больше целого мира. Для того, кто голодает, рисовое зернышко приобретает колоссальную ценность.
С первого же дня в тюрьме я взял за привычку отдавать половину своей порции другим заключенным и съедать лишь то, что оставалось. Я тренировался так три недели, а потом стал съедать свою порцию целиком. Это внушило мне мысль о том, что моей порции достаточно для двух человек, и благодаря этому мне было легче переносить голод.
Жизнь в концлагере была так ужасна, что ее невозможно представить, не испытав на собственном опыте. Половина заключенных умирала в первый же год, и нам каждый день приходилось видеть, как через задние ворота выносят мертвецов в деревянных гробах. Мы трудились не покладая рук, и единственной нашей надеждой выбраться из неволи был такой вот деревянный ящик.
То, что с нами делали, было бесчеловечным зверством даже для такого жестокого и немилосердного режима. Все эти мешки с удобрениями, пропитанными слезами и горем заключенных, грузились на корабли и отправлялись в Советскую Россию.
Тюрьма Хыннам, запорошенная снегом
После еды самой ценной вещью в тюрьме была иголка с ниткой. Наша одежда изнашивалась и рвалась во время непосильной работы, но у нас не было иголок и ниток, чтобы чинить ее. Очень скоро заключенные стали походить на нищих, одетых в лохмотья. Нам было очень важно залатать все дырки на одежде, чтобы хоть немного защитить тело от леденящего зимнего ветра. Если кому-то удавалось найти кусок тряпки, лежащий на дороге, — это было такое счастье! Даже если эта тряпка была в коровьем помете, заключенные дрались за право взять ее себе.
Однажды, перетаскивая мешки с удобрением, я заметил иглу, воткнутую в один из них. Наверное, ее забыли там случайно, когда шили мешок. С того дня я стал портным хыннамской тюрьмы. Как я радовался этой находке! С ее помощью я каждый день чинил штаны своим сокамерникам.
На фабрике даже в разгар зимы было так жарко, что с нас ручьями лился пот. А теперь представьте, что творилось в разгар лета! Однако я ни разу за все время не позволил себе закатать штаны и обнажить ноги. Даже в самые жаркие летние месяцы я подвязывал штаны снизу на корейский манер. Другие спокойно снимали штаны и работали в одних трусах, но я всегда старался одеваться подобающим образом.
Когда мы заканчивали работу, наши тела были липкими от пота и покрытыми пылью от удобрений. Большинство заключенных раздевались догола и купались в ручье из сточных вод, который вытекал с фабрики. Но я никогда не купался там, где люди могли увидеть мое тело. Вместо этого я сберегал половину чашки воды, выдаваемой на день, и рано поутру, когда все спали, обтирал свое тело маленькой тряпочкой, макая ее в чашку. Эти утренние часы я также посвящал тому, чтобы прояснить свой дух и помолиться. Мое тело было для меня драгоценным, и я не хотел демонстрировать его налево и направо.