В каждой камере сидело по 36 заключенных, и я занял место в самом углу, у параши. В этом месте через меня никто не перешагивал, но люди все равно не хотели там спать. То, что мы называли туалетом, на самом деле было небольшим глиняным горшком без крышки. Летом содержимое выплескивалось из него, а зимой превращалось в лед. Невозможно описать, как ужасно все это воняло! Из-за пересоленного супа и недоваренного риса заключенных часто мучил понос.
Сидя у параши, я часто слышал, как кто-нибудь из заключенных причитал: «Ох, как болит живот!» — и мелкими перебежками спешил к туалету. Стоило ему снять штаны, как понос буквально выстреливал наружу и меня окатывало брызгами. Даже ночью, когда все спали, у кого-нибудь начинал болеть живот. Я слышал сквозь сон вскрики людей, на которых наступали спешащие в туалет, и тут же просыпался, чтобы отползти и вжаться в стену. Если я не успевал проснуться и сгруппироваться, приходилось терпеть последствия... Чтобы выдержать этот кошмар, я пытался представить, что все эти зрелища и звуки — всего лишь особая форма искусства.
И все же я сохранил за собой место у туалета на все время заключения. Люди спрашивали, почему я выбрал именно его, и я отвечал им, что мне так удобнее. Это были не просто слова. Без сомнения, именно в этом месте я чувствовал себя наиболее спокойно.
Мой тюремный номер был 596, и меня звали «номер пять девять шесть»[14]. Если ночью я не мог заснуть, я лежал, уставившись в потолок, и повторял про себя этот номер снова и снова. Если я проговаривал его очень быстро, получалось «огуль» — слово, которым корейцы обозначают чувство несправедливости. То, как со мной поступили, было действительно несправедливо!
Коммунисты организовывали для нас докбохве — собрания, на которых зачитывались газеты и другие агитационные материалы в целях пропаганды коммунизма. Еще нас заставляли писать письма благодарности Ким Ир Сену. Комитет безопасности следил за каждым нашим движением. Каждый день мы должны были писать благодарственные письма, описывая в них то, чему мы научились, но я за все время не написал ни строчки.
От нас требовалось писать примерно вот что: «Наш Отец Ким Ир Сен из большой любви к нам каждый день хорошо кормит нас, потчует мясными блюдами и дарует чудесную жизнь. Большое ему спасибо!» У меня рука не поднималась писать подобное. Даже глядя в глаза смерти, я не мог написать такие вещи в адрес атеистической компартии. Вместо этого я трудился в десять раз усерднее остальных, чтобы выжить в тюрьме. Для меня был единственный способ оставаться безнаказанным, не написав ни строчки: стать самым лучшим заключенным. И я действительно стал им благодаря приложенным мной усилиям и даже получил награду из рук партийного чиновника.
Пока я был в тюрьме, меня часто навещала мама. От Чонджу до Хыннама не было прямого сообщения, поэтому ей приходилось садиться на поезд до Сеула и затем пересаживаться на поезд до Вонсана. На дорогу у нее уходило более двадцати изматывающих часов.
Перед отъездом она с большими сложностями добывала рис и готовила для меня мисуткару — рисовую муку, чтобы ее сын, оказавшийся в тюрьме в самом расцвете лет, мог что-нибудь поесть. Чтобы приготовить муку, она просила рис у родни и даже у дальних родственников мужей моих старших сестер. Стоило ей войти в комнату для свиданий и увидеть меня по другую сторону стеклянной перегородки, как она тут же начинала плакать. Это была сильная женщина, но при виде страданий, выпавших на долю ее сына, она становилась слабой.
Мама принесла мне шелковые штаны, которые я надевал на свадьбу. Моя тюремная роба износилась так, что сквозь прорехи проглядывало тело. Однако вместо того, чтобы надеть эти штаны, я отдал их другому заключенному, а рисовую муку, ради приготовления которой ей пришлось влезть в долги, я раздал тут же, прямо у нее на глазах. Мама вложила всю душу, чтобы приготовить и собрать передачу своему сыну, и ее сердце было разбито, когда я раздал все другим, не оставив себе ничего.
«Мама, — сказал я ей, — я ведь не просто сын человека по фамилии Мун. Прежде всего я сын Республики Корея и сын всего мира, сын небес и земли, и лишь потом — сын рода Мунов. Мне кажется, будет правильно, если я полюблю их в первую очередь и лишь потом буду слушать и любить тебя. Я ведь не могу быть сыном человека, чей кругозор настолько ограничен. Пожалуйста, поступи как мать, достойная своего сына!»
Мои слова обожгли ее ледяным холодом, и мне было невыносимо больно видеть, как она рыдает. Мое сердце просто разрывалось на части... Я скучал по ней так, что иногда просыпался среди ночи и думал о ней, однако тем больше у меня было оснований не поддаваться своим чувствам. На мне лежала ответственность, данная Богом, и для меня было важнее чуть теплее одеть и чуть сытнее накормить кого-то еще, чем переживать из-за отношений с мамой.
Даже в тюрьме я старался выкроить лишнюю минутку, чтобы побеседовать с людьми. Вокруг всегда находились те, кто готов был выслушать меня. Даже в холодной и голодной тюремной жизни меня согревало тепло общения с родственными душами. Благодаря такому общению я нашел в тюрьме Хыннам двенадцать друзей — бывших соотечественников, которые стали для меня ближе самых родных людей и с кем я мог бы провести остаток жизни. Среди них был и известный священник, бывший президент Ассоциации христианских церквей пяти северных провинций Кореи. С этими людьми я делился самыми глубокими переживаниями, находясь на грани жизни и смерти, поэтому они стали мне ближе, чем моя собственная плоть и кровь. Их присутствие придавало смысл моему тюремному существованию.
Я три раза в день молился о тех, кто помогал мне, и о членах нашей общины в Пхеньяне, называя каждого по имени. В такие минуты я всегда чувствовал, что должен сделать в тысячу раз больше для всех, кто протягивал мне горстку еды, специально припрятанную под одеждой.
Вооруженные силы ООН открывают ворота тюрьмы
Пока я отбывал срок в тюрьме Хыннам, началась Корейская война. Спустя три дня после начала войны южнокорейские войска оставили Сеул и отступили на юг Кореи. И тогда шестнадцать стран во главе с США в составе войск ООН вмешались в ход Корейской войны. Войска США высадились в Инчхоне и двинулись на Вонсан, крупнейший индустриальный центр Северной Кореи.
Разумеется, тюрьма Хыннам тут же стала главной мишенью бомбардировки ВВС США. Во время бомбардировок тюремные охранники бросали заключенных и прятались в бомбоубежища. Им было все равно, выживем мы или нет. Однажды передо мной явился Иисус; по его щекам текли слезы. Я воспринял это как предупреждение и закричал: «Идите сюда и не отходите от меня дальше чем на 12 метров!» И тут же в 12 метрах от меня разорвалась бомба. Те из заключенных, что были рядом со мной, остались в живых.
Бомбардировки становились все чаще и интенсивнее, и охранники начали избавляться от заключенных. Они выкрикивали наши номера и приказывали явиться в строй, захватив с собой трехдневный запас еды и лопату. Заключенные думали, что их просто переводят в другую тюрьму, однако на самом деле их отводили в горы и заставляли рыть ямы, а потом хоронили в этих ямах. Людей вызывали на казнь в зависимости от величины срока: тех, чей срок был самый большой, казнили в первую очередь. И тогда я понял, что мой черед наступит на следующий день.
Однако в ночь накануне моего предполагаемого расстрела началась массированная бомбардировка: бомбы сыпались с неба, как тропический ливень. Это было 13 октября 1950 года. В тот день войска США высадились в Инчхоне и двинулись на север, чтобы освободить Пхеньян и Хыннам, а ночью атаковали Хыннам силами бомбардировщиков Б-29. Бомбардировка была такой ожесточенной, что весь лагерь был охвачен шквалом огня. Тюремные стены рухнули, и охранники стали разбегаться, спасая свою жизнь. И вот наконец-то открылись ворота тюрьмы, которые сдерживали нас все это время! Примерно в два часа утра следующего дня я спокойно и с достоинством покинул тюрьму Хыннам.