После отчисления из университета студенты собрались вместе и отправились в молитвенный зал на гору Самгак на окраине Сеула, чтобы хоть как-то залечить глубокие душевные раны. Их выгнали из университета, их семьи разгневались на них и друзья больше не хотели с ними общаться. Им было некуда идти. Тогда они стали поститься и молиться с таким отчаянием, что во время молитвы от рыданий у них текло из глаз и из носа. Некоторые даже заговорили на разных языках.
Воистину, Бог является тогда, когда мы доходим до грани отчаяния и вот-вот падем духом. И студенты, изгнанные из университета, из дома и из общества, встретили Бога в молитвенном зале на горе Самгак...
Я тоже ходил на гору Самгак, чтобы принести поесть студентам, истощенным постами, и как-то утешить их.
«Это действительно ужасно, что вас отчислили ни за что, — говорил я им. — Но это не повод для того, чтобы уморить себя постами! Если ваша совесть чиста и вы уверены, что все сделали правильно, значит, никакие оскорбления для вас не будут позором. Не расстраивайтесь и наберитесь терпения: придет и ваше время!»
Пятеро из несостоявшихся выпускниц смогли перевестись в женский университет Сунмён, но ущерб от инцидента был весьма ощутимым.
Именно после этого случая моя репутация очень сильно пострадала. Всю ответственность за злодеяния, совершаемые в других религиозных группах, газеты стали приписывать нам. И если после первой волны слухов люди спрашивали: «Неужели это может быть правдой?» — то теперь они были убеждены: «Да, это правда!»
Очень больно и горько чувствовать такое несправедливое отношение к себе. Несправедливость была столь чудовищной, что она всколыхнула во мне волну гнева. Мне так хотелось выступить и опровергнуть все обвинения! Однако я не сказал ни слова и даже не пытался бороться. Нам предстояло слишком много дел, и у нас не было времени на борьбу и конфликты.
Я был уверен, что со временем и недопонимание, и ненависть сойдут на нет и что нам не стоит тратить слишком много нервов и сил на борьбу с этим. Я притворялся, будто не слышу, как люди говорят обо мне: «Хоть бы этого Муна поразило молнией!» — и пытался не обращать внимания на то, как христианские священники молят Бога о моей смерти.
Однако вместо того чтобы утихнуть, слухи стали множиться и становиться все более оскорбительными день ото дня. Казалось, весь мир объединился против меня и теперь тычет пальцем в мою сторону, пытаясь обвинить во всех смертных грехах. На фабрике Хыннам даже в самый разгар жары я не закатывал штаны, чтобы никто не видел моих голеней, а теперь слухи обвиняли меня в том, что я танцую в Церкви нагишом! Дошло до того, что новички, приходившие к нам в первый раз, стали многозначительно поглядывать на меня, словно спрашивая: «Это вы обычно раздеваетесь и танцуете голым?»
Я понимал лучше, чем кто-либо, что для того, чтобы непонимание рассеялось, необходимо время, поэтому даже не пытался спорить с ними и доказывать, что я не такой. Мы не можем узнать человека, пока не встретимся с ним лично, однако слишком многие без колебаний осудили меня, ни разу не встретившись со мной. Я знал, что спорить с такими людьми бесполезно, поэтому просто молчал и терпел.
Из-за инцидента с университетами Ихва и Ёнсе наша Церковь оказалась на краю гибели. К моему имени намертво приклеился ярлык «псевдорелигии» и даже «секты», и традиционные церкви объединили усилия, чтобы призвать правительство наказать меня.
4 июля 1955 года полиция провела облаву в нашей Церкви и арестовала меня и еще четверых прихожан — Ким Вон Пхиля, Ю Хё Ёна, Ю Хё Мина и Ю Хё Вона. Пасторы и старейшины традиционных церквей объединили усилия с властями, забросав их письмами с просьбой закрыть нашу Церковь. Четверо членов Церкви, следовавших за мной с самого начала, оказались вместе со мной в тюрьме.
Однако на этом дело не закончилось. Полиция изучила мое прошлое и выдвинула против меня обвинение в уклонении от исполнения воинской обязанности. Обвинение было притянуто за уши, ведь к тому времени, как я освободился из лагеря смерти Хыннам и отправился на Юг, я уже вышел из призывного возраста — и, тем не менее, обвинение было предъявлено.
Даже на обожженных ветвях проклюнутся свежие ростки
Следователи Особого секретного отдела органов правопорядка, проведя облаву в нашей Церкви, арестовали меня и отвезли в полицейский участок Чанбу. Я был возмущен обвинением в уклонении от службы в армии, но не промолвил ни слова. Я мог бы многое сказать, но мне просто не дали открыть рта.
Кое-кто, видя, что я молчу в ответ на несправедливость, называл меня слабаком. Я и это пропускал мимо ушей, будучи уверен, что подобные оскорбления — не что иное, как очередные испытания, ниспосланные свыше. Если я должен пережить их ради достижения цели, значит, так тому и быть. Поскольку мой путь был предельно ясен, я не мог потерпеть поражение. И чем больше ожесточались мои преследователи, тем упорнее я стремился в своих поступках проявлять больше благородства, чем кто-либо другой.
Стоило мне принять такое решение, как полиция уже не могла со мной ничего поделать. Когда следователь писал свой отчет, я подсказывал ему, как лучше написать.
«Почему бы вам не упомянуть здесь об этом? — говорил я. — А тут напишите так и вот так». И он делал так, как я ему говорил. Каждая фраза из тех, что я посоветовал, была верной, но когда следователь прочел весь текст целиком, он обнаружил, что вывод, который напрашивался из текста, был совершенно противоположен тому, что он планировал написать. Тогда он разозлился и порвал отчет.
13 июля 1955 года, на шестой день моего пребывания в полицейском участке Чанбу, я снова оказался в тюрьме. На сей раз это была тюрьма Содэмун в Сеуле. Меня сковали наручниками, но я не чувствовал ни стыда, ни сожалений. Жизнь в тюрьме не могла стать для меня преградой. Она вызвала во мне бурю негодования, но никак не могла стать препятствием на пути. Для меня это была возможность лучше подготовиться к будущей деятельности. И я преодолевал трудности тюремной жизни, говоря себе: «Смерть в тюрьме — это не для меня. Я здесь не умру! Тюрьма — это трамплин, который поможет мне совершить прыжок в мир полного освобождения».
Этот закон действует как на земле, так и на небесах: зло рано или поздно отступит и погибнет, а добро возвысится и будет процветать. Даже если я окажусь в куче дерьма, я не пропаду, если сохраню при этом чистоту сердца. Когда меня уводили в наручниках, проходившие мимо женщины косо взглянули на меня и осуждающе скривились. По их лицам явно читалось, каким нелепым я выгляжу в их глазах, ведь я, по их мнению, был предводителем какой-то развратной секты. Но я не чувствовал ни страха, ни стыда. Какими бы гнусными ни были оскорбления в мой адрес и в адрес Церкви, они не могли меня сломить.
Разумеется, у меня, как и у всех людей, есть чувства. И если внешне я всегда сохранял достоинство, внутри у меня порой кипели едва сдерживаемые эмоции, и я ощущал горечь до мозга костей. Каждый раз, чувствуя, что вот-вот дам слабину, я терпел и говорил себе: «Я не тот, кому суждено умереть в тюрьме. Я снова встану на ноги! Я в этом уверен». Моя решимость удваивалась, и я твердил снова и снова: «Я принимаю всю боль на себя и несу бремя, свалившееся на нашу Церковь».
Было вполне естественно ожидать, что мое заключение положит конец нашей Церкви и прихожане разойдутся на все четыре стороны. Однако вместо этого члены Церкви стали навещать меня каждый день и даже иногда боролись за право навестить меня раньше других. Комната для свиданий открывалась в восемь утра, но мои прихожане собирались у ворот тюрьмы и выстраивались в очередь задолго до этого. Чем яростнее меня проклинали и чем сильнее я чувствовал одиночество, тем больше людей приходило проведать меня, подбодрить и поплакать обо мне.
А ведь я встречал их без особого восторга и даже отчитывал: «Зачем вы приходите сюда и поднимаете столько шума?» Но они все равно шли за мной и плакали. В этом выражались их вера и любовь. Они привязались ко мне не из-за моего умения гладко и красиво говорить. Они любили меня за ту любовь, которую чувствовали в глубине моего сердца. Они знали, какой я на самом деле. Даже умирая, я не смогу забыть моих прихожан, которые остались верны мне даже после того, как я предстал в наручниках перед судом. Я буду помнить, как они глотали слезы и горестно смотрели на меня, сидевшего на скамье подсудимых.