Один из моих дядьев был очень жадным человеком. Его семья владела небольшой бахчой посреди деревни, и каждое лето, когда поспевали дыни и начинали благоухать сладким ароматом, деревенская ребятня сбегалась к моему дяде и умоляла угостить их дынями. Однако дядя поставил палатку неподалеку от бахчи и сидел там, охраняя урожай и не желая поделиться даже одной маленькой дынькой.
Однажды я пришел к нему и спросил:
— Дядя, можно мне иногда приходить к тебе на бахчу и съедать столько дынь, сколько я захочу?
И он с готовностью ответил:
— Конечно же, приходи!
Тогда я пошел и рассказал всем детям, что если они хотят полакомиться дынями, им нужно будет собраться у моего дома в полночь и захватить с собой мешки. Когда наступила полночь, я отвел их на бахчу моего дяди и сказал: «Пусть каждый из вас соберет по рядку дынь и ни о чем не беспокоится». Ребята возликовали и тут же с криками бросились к бахче, за пару минут обобрав подчистую несколько рядков с дынями. В ту ночь голодные деревенские ребятишки уселись в поле посреди клевера и наелись дынь от пуза — да так, что чуть не лопнули.
На следующий день надо мной разразилась настоящая буря. Когда я пришел к дяде, там кипел грандиозный скандал, как в потревоженном пчелином улье.
— Ах ты, негодяй! — кричал на меня дядя. — Это твоих рук дело?! Это ты уничтожил весь урожай дынь, над которым я трудился целый год?
Однако, что бы он ни говорил, отступать я не собирался.
— Дядя, — сказал я ему, — неужели ты забыл? Ты ведь разрешил мне съесть столько дынь, сколько я захочу. А ребята из деревни тоже захотели дынь, и я почувствовал, что их желание — мое желание. Хорошо ли я поступил, дав по дыньке каждому из них, или я не должен был давать им ни одной?
Услышав это, дядя сказал:
— Ну хорошо. Ты был прав.
На этом гнев его остыл.
Мой ясный жизненный компас
Род Мунов берет начало в городе Нампхён, что рядом с Наджу в провинции Чолла. Этот городок расположен примерно в 320 километрах южнее Сеула, на юго-западе страны. У моего прапрадеда, Мун Сон Хака, было три сына. Младший, Мун Чон Хыль, мой прадед, также имел троих сыновей: Чи Гука, Щин Гука и Юн Гука. Мой дедушка, Мун Чи Гук, был старшим из них.
Дедушка Мун Чи Гук был неграмотным, так как не ходил ни в современную начальную школу, ни в обычную деревенскую. Однако он так хорошо умел фокусировать внимание, что смог запомнить наизусть полный текст корейского перевода «Сан Го Чжи»[4], когда ему читали эту книгу вслух. Кстати, он выучил наизусть не только эту книгу. Когда кто-то рассказывал ему интересную историю, он запоминал ее и позднее пересказывал теми же словами. Ему хватало одного раза, чтобы услышать что-то и запомнить наизусть. Мой отец унаследовал эту способность: он мог спеть по памяти христианский гимн более чем из четырехсот страниц.
Мой дед исполнил последнюю волю своего отца и прожил жизнь с полной самоотдачей, но не смог сохранить семейное благосостояние. Дело в том, что его младший брат Мун Юн Гук взял в долг деньги под залог семейной собственности, и эти деньги пропали. Из-за этого семье пришлось хлебнуть немало трудностей. Однако ни дед, ни отец никогда не отзывались плохо о Мун Юн Гуке. Они знали, что он не растратил эти деньги на азартные игры или на что-то подобное — наоборот, он отослал их Временному правительству Республики Корея в Шанхае. В те времена семьдесят тысяч вон были очень крупной суммой — именно столько брат моего деда пожертвовал в фонд Движения за независимость.
Дедушкин брат, Юн Гук, был выпускником Пхеньянской семинарии и священником. Это был умный и образованный человек, свободно владевший английским языком и хорошо разбиравшийся в китайской культуре. Он служил пастором сразу в трех церковных приходах, в том числе и в церкви Док Хын в приходе Док Он Мён, а также участвовал в составлении Декларации Независимости в 1919 году вместе с Чхве Нам Соном.
Однако впоследствии оказалось, что трое из шестнадцати христианских священников, подписавших Декларацию, были выходцами из одной и той же церкви в Док Он Мён, и тогда Юн Гук вычеркнул свое имя из списка. Один из оставшихся в живых людей, подписавших Декларацию, Ли Сын Хун, который вместе с Юн Гуком трудился над строительством школы в Осане, попросил его присмотреть за своими делами на случай, если Движение за независимость закончится провалом, а он сам будет схвачен и убит японскими властями.
Вернувшись на родину, Юн Гук напечатал несколько тысяч корейских флажков и раздал их людям, которые толпами выходили на улицы и выкрикивали лозунги в поддержку Движения за независимость. Его арестовали 8 марта как организатора демонстрации на холме позади административного офиса «Эйпо Мён». В этой демонстрации приняли участие директор и весь преподавательский состав школы в Осане, около двух тысяч учащихся, почти три тысячи христиан и четыре тысячи местных жителей. Юн Гука приговорили к двум годам заключения в тюрьме Юджу, однако через год он попал под амнистию и был выпущен на свободу.
Японская полиция продолжала жестоко преследовать его даже после освобождения, поэтому он не мог долго задерживаться на одном месте и был вынужден постоянно скрываться. После пыток в полиции, где его тело протыкали бамбуковым дротиком, вырезав целый кусок мяса, у него остался огромный шрам. Ему прокалывали ноги и ребра, но, по его словам, он так и не сдался. Когда японцы поняли, что им его не сломить, они предложили ему пост главы округа в обмен на клятву никогда больше не участвовать в Движении за независимость. В ответ он лишь громко выругался: «Уж не думаете ли вы, что я соглашусь на этот пост и буду работать на вас, ворюги несчастные?»
Когда мне было лет семь-восемь, Юн Гук побывал у нас в гостях, и к нему пришли повидаться несколько бойцов из Корейской армии независимости. У них почти не было денег, и они по ночам шли пешком до нашего дома под густым снегопадом. Нас, ребятишек, отец накрыл одеялом с головой, чтобы не разбудить. Но я уже успел проснуться и лежал под одеялом с открытыми глазами, жадно ловя еле слышные обрывки «взрослого» разговора. Хотя было очень поздно, мама зарезала курицу и приготовила ее с лапшой для борцов за независимость.
Я до сих пор не могу забыть, о чем говорил брат моего дедушки, пока я лежал под одеялом, затаив дыхание от волнения. «Даже если вам придется погибнуть, — убеждал он, — если вы сделаете это ради своей страны, вы будете достойны славы». Потом он продолжил: «Сейчас перед нами лишь беспросветная тьма, но когда-нибудь непременно наступит ясное и солнечное утро!» Из-за пыток его способность двигаться была ограничена, но голос звучал с прежней силой и мощью.
Помню, как я ломал голову: «Почему такому чудесному человеку, как дедушкин брат Юн Гук, пришлось сидеть в тюрьме? Если бы мы были сильнее японцев, такого бы не случилось».
Юн Гук продолжал скитаться по стране, скрываясь от преследований японской полиции, и мы не получали о нем ни единой весточки вплоть до 1966 года. В то время я жил в Сеуле. Дедушкин брат явился во сне одному из моих младших двоюродных братьев и сказал ему: «Я похоронен в Чонсоне, в провинции Канвондо». Мы отправились туда и узнали, что он умер за девять лет до этого. Нашим глазам предстал одинокий могильный холмик, заросший бурьяном. Позднее я перезахоронил останки в Пхаджу, в провинции Кёнгидо рядом с Сеулом.
За последовавшие несколько лет после освобождения Кореи от японской оккупации в 1945 году северокорейские коммунисты поголовно истребили всех христианских священников и борцов за независимость. Юн Гук боялся, что его присутствие навлечет неприятности на семью, и поэтому сбежал от коммунистов на юг через 38-ю параллель, остановившись в Чонсоне. Никто из нашей семьи не знал об этом. Он поселился в глухой долине меж гор, зарабатывая на жизнь продажей кистей для каллиграфии. Позднее он даже открыл там деревенскую школу, где обучал детей китайской классике.
По словам некоторых его бывших учеников, он любил сочинять стихи и записывать их китайскими иероглифами. Ученикам удалось записать и сохранить около 130 стихов, в том числе и этот: