— Ты хочешь сказать, что отправил Вилли прямо… — начал он срывающимся голосом.
— Да нет же, Роджер! Слушай, Вилли был и моим другом! Просто запас прочности казался мне достаточно большим, и я был уверен, что он, по крайней мере, останется в живых. Да, я ошибся, и мне жаль его ничуть не меньше, чем тебе. Но все мы понимали, что рискуем, что системы, возможно, будут функционировать неверно, и что их придется дорабатывать.
— В ваших отчетах о ходе работ, — мрачно заметил Гриффин, — вы не упоминали об этом так недвусмысленно.
Заместитель директора открыл было рот, но Гриффин мотнул головой:
— Мы еще вернемся к этому. Что дальше, Брэдли? Вы собираетесь отфильтровать часть информации?
— Не просто отфильтровать. Помочь в ее обработке. Перевести ее в форму, приемлемую для Роджера.
— А как насчет замечания Торравэя, что человек несколько сложнее лягушки? Вы когда-нибудь проделывали такое с людьми?
К его удивлению, Брэд усмехнулся; он был готов к этому.
— Грубо говоря, да. Еще когда был аспирантом, за шесть лет до того, как пришел сюда. Мы проводили над четверкой добровольцев опыты, вырабатывали у них павловские условные рефлексы. Им в глаза светили направленным лучом света, и одновременно включали звонок с частотой тридцать ударов в секунду. Конечно, если в глаза светит яркий свет, то зрачки сужаются. Это бессознательная реакция, ее невозможно имитировать. Это реакция на свет, ничто иное, как обычная, возникшая в ходе эволюции защита глаз от прямых лучей солнца.
— Такой рефлекс, связанный с автономной нервной системой, у людей очень трудно сделать условным. Но у нас получилось. И если уж это получается один раз, то считайте, что закрепилось как следует. После… если не ошибаюсь, после трехсот проб на человека, у нас был твердый условный рефлекс. Достаточно было включить звонок, и зрачки у этих людей сужались до размеров булавочной головки. Пока я говорю понятно?
— Я еще не совсем забыл, чему меня учили в колледже, и помню о таких азбучных истинах, как опыты Павлова, — ответил Гриффин.
— На этом азбучные истины кончаются. Дальше мы подсоединялись к слуховому нерву, и измеряли реальный сигнал, поступающий в мозг: дзынь-дзынь, тридцать импульсов в секунду, можно было даже увидеть это на осциллографе. А потом мы поменяли звонок. Взяли новый, с частотой двадцать четыре удара в секунду. Попробуйте угадать, что произошло?
Ответа не было. Брэд снова улыбнулся.
— Осциллограф по прежнему регистрировал тридцать ударов в секунду. Мозг слышал то, чего в действительности не существовало.
— Таким образом, вы видите, что подобное промежуточное звено существует не только у лягушек. Человек познает этот мир заранее определенным образом. Уже сами органы чувств фильтруют и группируют информацию.
— Так вот, Роджер, что я собираюсь сделать, — добродушно усмехнулся Брэд, — это немного помочь тебе в интерпретации. С твоим мозгу мы вряд ли сможем что-то сделать. Плохой он или хороший, нам придется на него положиться. Это всего лишь масса серого вещества, со структурой, ограничивающей емкость, и мы не можем бесконечно накачивать его сенсорной информацией. Единственный участок, на котором мы можем работать — это интерфейс. Пока информация еще не поступила в мозг.
— В окно уложимся? — грозно хлопнул ладонью по столу Гриффин.
— Попробуем, — добродушно усмехнулся Брэд.
— Попробуем?! Если мы клюнем на твою идею, и она не сработает, ты у меня попробуешь, юноша.
Веселье с Брэда как рукой сняло.
— А что прикажете вам сказать?
— Скажи мне, какие у нас шансы! — рявкнул Гриффин.
— Не хуже, чем один к одному. — поколебавшись, ответил Брэд.
— Вот это другое дело, — наконец-то улыбнулся Гриффин.
Один к одному, думал Роджер по дороге к своему кабинету, ставить один к одному — в общем-то не так уж и плохо. Конечно, все зависит от ставок.
Он замедлил шаги, подождав, пока Брэд нагонит его.
— Брэд, — спросил он, — ты уверен в том, что ты там наговорил?
Брэд хлопнул его по спине.
— Сказать по правде, больше чем уверен. Просто не хотелось высовываться при старике Гриффине. И вот что еще, Роджер… спасибо.
— За что?
— За то, что хотел меня предупредить, сегодня днем. Я очень тебе благодарен.
— Не за что, — кивнул Роджер.
Он провожал взглядом удаляющегося Брэда и ломал голову над тем, откуда Брэд может знать о том, что он сказал только своей жене.
Мы могли бы объяснить ему. Мы могли бы объяснить очень многое, включая и то, почему опросы общественного мнения показывали именно такие результаты, какие они показывали. Но ему были не нужны ничьи объяснения. Он сам легко бы мог это выяснить… если бы в самом деле хотел знать.
Глава 7. СМЕРТНЫЙ ПРЕВРАЩАЕТСЯ В МОНСТРА
Дон Кайман был очень серьезным человеком и никогда не бросал начатого на полпути. За это мы и выбрали его ареологом программы. Увы, это же свойство распространялось и на религиозную сторону его жизни. Каймана тревожил религиозный вопрос, прятавшийся где-то на границах сознания.
Правда, это не мешало ему посвистывать перед зеркалом, старательно подбривая бородку а-ля Диззи Джиллспай, или укладывая волосы в аккуратное каре. Но все-таки тревожило. Кайман уставился в зеркало, пытаясь сообразить, в чем же все-таки дело. Как минимум, в футболке, тут же догадался он. Футболка была не к месту. Он поменял ее на четырехцветный полугольф двойной вязки. Ворот свитера чем-то смахивал на пасторский воротничок. Весьма кстати, с усмешкой подумал Кайман.
Зазвонил интерком.
— Донни? Ты уже готов? Или еще минуту?
— Еще минуту, — ответил он, оглядываясь по сторонам. Так, что еще? Спортивная куртка висит на стуле у дверей. Ботинки сияют. Ширинка застегнута. Становлюсь рассеянным, подумал он. Что-то его грызло, что-то тесно связанное с Роджером Торравэем. В эту минуту он очень жалел его.
В конце концов Кайман пожал плечами, перебросил куртку через плечо, прошел по коридору и постучал в двери женской половины.
— Доброе утро, святой отец, — улыбнулась новенькая, впустив его. — Присядьте. Сейчас я ее позову.
— Спасибо, Джесс.
Она заспешила по коридору. Кайман проводил ее оценивающим взглядом. Облегающий комбинезон только подчеркивал фигуру, и Кайман позволил себе насладиться легким, почти забытым чувством вины за грешные мысли. Невинный грех, вроде мяса по пятницам. Ему вспомнилось, как каждую пятницу вечером родители чуть ли не украдкой жевали мороженые устрицы во фритюре, хотя церковные правила на этот счет были уже отменены. Не то, чтобы они считали грехом есть мясо, просто уже так привыкли к рыбе по пятницам, что не могли перестроиться. Отношение Каймана к сексу было очень похожим. Снятие целибата не стерло генетической памяти духовенства, две тысячи лет притворявшегося, что не знает, зачем ему половые органы.
Сестра Клотильда весело впорхнула в комнату, поцеловала его в гладко выбритую щеку, и взяла под руку.
— Ты приятно пахнешь.
— Зайдем куда-нибудь, выпьем кофе? — спросил он, открывая наружную дверь.
— Не стоит, Донни. Лучше поскорее закончить с этим делом.
Припекало осеннее солнце, со стороны Техаса дул горячий ветер.
— Сложить крышу?
Она покачала головой.
— Растреплет волосы. И потом, слишком жарко, — она повернулась в кресле и посмотрела на него. — Что-то случилось?
Дон пожал плечами и включил двигатель, выводя машину на автоматическую трассу.
— Я… я сам не знаю. Будто забыл в чем-то исповедаться.
— Дело во мне? — понимающе кивнула Клотильда.
— О нет, Тилли. Что-то другое… сам не пойму, что.
Рассеянно взяв ее за руку, он выглянул в боковое окно. Когда они въехали на виадук, далеко на горизонте стал виден огромный белый куб института.
Он был вполне уверен, что его тревожит вовсе не привязанность к сестре Клотильде. Хотя кое-какие невинные грешки и вызывали в нем трепет наслаждения, он вовсе не собирался нарушать ни законов своей церкви, ни законов своего Бога. Я мог бы нанять хорошего адвоката и сразиться в суде, думал он, но нарушать закон… Даже свои ухаживания за сестрой Клотильдой Кайман считал достаточно рискованным занятием, а уж что из этого получится, будет зависеть от того, что разрешит ей орден… если он вообще решится и они подадут прошение о снятии обетов. Воинствующие раскольники, наподобие клерикальных коммун или возрожденных катаров, его не интересовали.