(Перечисление достойнейших я опускаю.)
В заключение Кирилл Павлович сказал:
— Что же касается… м-м… вызвавшего у нас в городке… м-м… определенную, я бы сказал… м-м… нездоровую сенса^ цию так называемого признания… э-э… жительницы нашего городка… м-м… она, кажется, работает в Институте химии… Как вы сказали?.. Ах, да, да-да, Благолепова ее фамилия… Так вот, что касается «признания» Благолеповой, то к нему, как правильно отмечали выступавшие здесь, мы должны отнестись осторожно… Здесь, безусловно, имеет место и определенное преувеличение с ее стороны. Она, как я слышал, дама весьма эмоциональная, легко возбудимая… она могла себе внушить, что она и в самом деле под влиянием настроения, а то и… скажем… алкоголя… могла прибежать ночью на машину в поисках своего Ивана Ивановича… и, не найдя его там, могла, скажем, со злости — эдак по-женски! — что-нибудь там в машине испортить… дернуть, предположим, за какой-нибудь проводочек или даже ударить машину ногой… Ну и что такого? Она, конечно, не могла надеяться, что тем самым машина будет уничтожена. — (Смех.) — Если даже в результате этого ее поступка и возникла авария, то, конечно же, поступок ее носит характер неумышленного. Короткие замыкания и всякие там мелкие поломки на машине происходят, как вы все знаете, каждый день… Но поскольку на сей раз в итоге машина загорелась, то Благолепова и решила, что этот ее необдуманный поступок привел к такому фатальному… хе-хе… исходу… Женская логика, ничего не попишешь, вы уж извините меня, Вера Анисимовна! — (Вновь смех, аплодисменты.) — Вы, извините меня, Вера Анисимовна, недооцениваете роли случайности в современном мире… хе-хе… Вот я помню, мы когда-то слушали чрезвычайно интересный, я бы сказал, глубоко философский доклад на эту тему, прочитанный нашим уважаемым Виктором Викторовичем!.. А?! Что-то вы нынче молчаливы, Виктор Викторович?! Вы не желаете что-нибудь нам сказать?
— От копеечной свечки, говорят, Москва сгорела, — нехотя и зло выдавил из себя Эль-К, сегодня и впрямь на себя не похожий — тусклый, пришибленный, даже сгорбленный какой-то.
— Что?! Как вы сказали? — переспросил Кирилл Павлович. — Ах, от копеечной свечки! Ха-ха-ха!
— Ничего себе, очень глубокая философия! — раздался тут вдруг наглый — другого слова не подберу — смех Лелика.
Эль-К скорчился теперь уже явно.
— Да-да, от обычной свечечки!.. Впрочем… простите меня, я что-то нездоров… пойду… усну… — с кривой ухмылкой прошептал он, уже пробираясь к выходу.
— Да-да, разумеется, конечно, идите, — переполошился Кирилл Павлович. — Отдохните, вызовите врача. Берегите себя, голубчик! Объявляю перерыв, товарищи!..
В перерыве я поднялся к себе в отдел, чтобы полистать свои бумаги: надеялся, если честно, еще раз выступить и тогда уже с материалами в руках убедить хоть кого-то в своей правоте. Но ничего путного я там не нашел: материал был сырой, разрозненные записи, обрывки чьих-то мыслей (я даже не мог порой с ходу определить — чьих?); в расстроенных чувствах я поплелся обратно.
И вот, дойдя до второго этажа, я услышал внизу голоса, таинственная приглушенность которых, собственно, и привлекла мое внимание. Грешен, я спустился тихонько еще раз на две ступеньки, заглянул, перегнувшись через перила, в пролет… и отшатнулся: на площадке между первым и вторым этажами стояли Эль-К и Лелик Сорокосидис! Такое было впечатление, что Лелик загораживает Эль-К дорогу, не дает ему пройти. Эль-К был уже в пальто.
— …Так, значит, от копеечной свечечки?! — услышал я шипение Лелика.
— Пустите, убирайтесь прочь! Что вы ко мне пристали? — говорил Эль-К (однако каким-то голоском без настоящего возмущения, безнадежно).
— Так куда вы направляетесь, я вас спрашиваю?! — наседал Лелик.
— Я вам уже сказал, что домой! Домой, вы понимаете русский язык? До-мой! Я болен, я простужен, у меня грипп. Вы можете от меня заразиться и умереть!
— Я?! — заскрипел (ей-богу, слышно было!) зубами Лелик. — Смотрите, как бы вам самому…
— Что «самому»?
— А вот то! Впрочем… — Лелик сменил тон. — Не будем ссориться, Виктор Викторович. Это, как мне кажется, не в наших с вами интересах…
— Да-да, не будем ссориться, — как эхо, послушно откликнулся Эль-К.
— Я вас провожу…
— Нет-нет, не надо!
— Виктор Викторович! — вновь угрожающе затянул Лелик. — Смотрите, Виктор Викторович!
— Я вам уже сказал: я иду домой! Успокойтесь!
— Я-то спокоен… Но вот вы что-то уж очень нервничаете… Смотрите, пеняйте потом на себя, потому что…
Он оборвал фразу — внизу в вестибюле бабахнула входная дверь, ввалился охранник: «Пропуск! Пропуск!» — кто-то с разбегу прокатился на каблуках по кафельному полу до самой лестницы… Петухов! Это был Петухов с выпученными глазами, прозрачный от бессонницы, не покидавшей его теперь все время…
— Иван… Иванович!.. — заорал он, взлетая мимо Эль-К и Сорокосидиса, а потом и мимо меня. — …Иван Иванович удрал из больницы!!! Пошел к следователю!!! Призна-вать-ся-а-а!!!
19
Два дня прошли как в тумане. По городу ползли самые чудовищные, самые немыслимые слухи, и некуда от них было деться. Из уст людей вполне благонамеренных, с высшим, как говорится, образованием исходили такие чудеса, что у других благонамеренных людей волосы вставали дыбом. Наибольшей популярностью пользовалась слегка модернизированная версия «Повести о капитане Копейкине», согласно которой Иван Иванович Копьев, известный в воровском мире под кличкой Капитан Копейкин, еще в 1947 году бежал с Колымы, съел по дороге своего приятеля, ограбил почтовый вагон и свыше двадцати лет отсиживался в наших лесах (в другом варианте: был заброшен с парашютом), а когда увидел, что начали строить Систему, то и вышел, проникнув в город через Марью Григорьевну, знакомую ему по прежним делам (вместе брали «торгсины»). Разумеется, был у них и радиопередатчик, и на триста тысяч долларов, и фальшивые банкноты; кстати, и вообще Система нужна была Ивану Ивановичу главным образом для печатания денег. Признался же он потому, что «устал от пролитой крови», как он заявил следствию; ко всему прочему, оказывается, все последние дни ему являлся и терзал его призрак сгоревшего Петухова (случалось при этом — я сам пару раз был свидетелем, — что Петухов сам стоял здесь же, рядом с рассказчиком, но это почему-то никого не смущало. Гораздо больше наших смущало то обстоятельство, что по некоторым данным у капитана Копейкина была одна нога, тогда как у Ивана Ивановича будто бы обе. — «Впрочем, при современном уровне протезирования… — говорили наши, — а еще и при тех деньгах, что у него были, вообще нет ничего невозможного!»). Говорили также, что одновременно в разных городах было арестовано несколько его сообщников (в других вариантах: накрыта вся их сеть, взята конспиративная квартира, а некоторые по привычке ошибались и говорили «кооперативная квартира», получалось при этом, что Иван Иванович вдобавок спекулировал еще и кооперативами, и возникала такая путаница, что уже совсем ничего нельзя было разобрать). Наконец, уверяли, что немедленно после признания Ивана Ивановича в наручниках и под конвоем из сорока человек на военном самолете отправили в Москву.
Все это, к счастью, было ложью — Ивана Ивановича возвратили в больницу, и, хотя все еще посещения были отменены, Нине в порядке исключения разрешили, как и прежде, трижды в день к нему приходить и кормить его, а одну ночь, когда ему стало хуже с сердцем, она даже дежурила подле него. Правда, она обратила внимание на то, что временами по коридору прохаживается какой-то человек, но кто он был — она сказать затруднялась.
В воскресенье утром, выглянув из окошка, я увидел растянувшуюся по обочине шоссе длинную цепь туристов с рюкзаками — это наши отправились в поход к обнаруженной кем-то землянке, схорону, где в течение многих лет прятался Иван Иванович. Такого вынести я был не в силах, я чувствовал, что должен немедленно что-то предпринять, что необходимо действовать!.. Но как?! что я мог сделать?! Я бросился к Валерию (который в эти дни почему-то не показывался), чтобы по меньшей мере выяснить, каково же реальное положение вещей на сегодня.