Садясь в поезд, я еще питал некоторую надежду, что увижу Париж таким же, как при отъезде из него. Мое положение было до того странно, что я считал возможным столь же необыкновенный обратный скачок во времени; но поезд приближался к Парижу, а все оставалось без перемен. И за окном, и на всех промежуточных станциях мне попадались на глаза немецкие военные, которых нимало не беспокоил вопрос, в каком году они живут. Из разговоров пассажиров (кое-кто из них возвращался домой после нескольких дней отсутствия) было ясно, что в столице еще 1942 год. В купе царила тяжелая атмосфера военных лет, оккупации. Ни в Доле, где я провел очень мало времени, ни в деревнях, окруженных лесом Шо, действительность не казалась такой гнетущей. Все говорили о том, как плохо везде живется; о чем бы ни заходила речь, рано или поздно возвращались к этой теме. Гадали, чем кончится война, толковали о пленных, о трудностях жизни, о черном рынке, о свободной зоне, о Виши, о нужде. У меня щемило сердце, когда я слышал, как пассажиры обсуждали ход событий, от которых зависела их судьба. Вероятное они принимали за достоверное… Мне, знавшему, чем все кончится, хотелось вывести их из заблуждения, но правда была чересчур фантастична, и я не мог опираться на нее, чтобы опровергнуть казавшиеся неоспоримыми доводы, на которых основывались убеждения моих соседей.
Сидевшая напротив меня старушка рассказала, что едет в Париж за девятилетним внуком, живущим в Отее; ему грозил туберкулез от недоедания. На каникулы родители отправляли его к бабушке, но в октябре, к началу школьных занятий, ей приходилось отвозить его обратно. Она без конца распространялась о легочных заболеваниях.
На Лионском вокзале еще до того, как поезд остановился, я увидел прогуливавшегося по перрону немецкого жандарма. Париж был оккупирован. По правде сказать, мне не требовалось доказательств…
Выйдя из вагона, я направился к метро, но заметил, что забыл шляпу. Вернувшись за нею, я обнаружил, что моя соседка-старушка оставила в купе довольно объемистый пакет. Я взял его, рассчитывая передать владелице, но не смог разыскать ее ни на перроне, ни в метро, хотя думал, что нагоню ее, ибо она ехала, как и я, в Отей. В поисках ее я пропустил два поезда и сел в третий. Напротив меня сидел немецкий офицер.
С пакетом в руках я приехал в Отей часов в восемь вечера. Было еще светло, но я напрасно искал свой дом. На месте нового здания, в котором я снял квартиру в 1950 году, стояла ограда, за нею виднелись деревья. Тогда я вспомнил, что живу еще в районе Монмартра, на улице Ламарк, где мне предстоит провести еще восемь лет… Я снова спустился в метро.
На улице Ламарк мне открыла дверь наша служанка, имя которой я неожиданно вспомнил. Она спросила, хорошо ли я съездил. Я приветливо ответил, почувствовав к ней симпатию при мысли, что через год негр с площади Пигаль сманит ее от нас, а впоследствии выбросит на улицу…
Было уже девять часов; жена не ждала меня и обедала. Услышав мой голос, она выбежала в переднюю. Я растрогался до слез, увидев ее молодою, двадцативосьмилетнею, и горячо ее обнял. Но она не знала, что накануне я был на семнадцать лет старше; для нее я не изменился, и мое волнение несколько ее удивило. В ванной, где я наскоро приводил себя в порядок, она спросила, как я съездил в Жиронду, и я тотчас же вспомнил, что когда-то, в эту самую пору, совершил поездку туда. Я рассказал о различных дорожных происшествиях, случившихся со мною, и, кажется, в тех самых выражениях, какими пользовался когда-то. Но у меня было такое впечатление, словно я говорю не то, что хочется, а то, что вынужден говорить, как если бы играл на сцене.
Жена сказала, что Кловис уже спит, что страшно трудно найти для него детскую муку. Он здоров, но для своих четырнадцати месяцев весит слишком мало. Позавчера, когда я уезжал из Парижа, Кловис сдавал экзамены на аттестат зрелости… Я не стал спрашивать о младших детях — Луи и Жюльетте, ибо знал, что их еще нет на свете. Мне придется ждать девять лет, пока родится Луи, и целых одиннадцать, пока родится Жюльетта. В поезде я уже думал об этом, подготовился, но все-таки не мог с этим примириться. В конце концов я задал осторожный вопрос: «А другие дети как?» Жена вопросительно подняла брови, и я поторопился добавить: «Дети Люсьена». Но я дал маху, ибо мой брат Люсьен должен был жениться только через два года, и детей у него пока не было. Я исправил свою ошибку, заявив, что обмолвился и хотел сказать не «Люсьена», а «Виктора». Эта оговорка меня смутила: я подумал, что теперь буду постоянно путать две эпохи, даже в разговоре на серьезные темы.