2 января 1849 г. Чарлз Гревилль выразил в своем бесценном дневнике охватившее его чувство огромного облегчения. Опасность миновала, словно с уходом старого года кончилась власть народа. "Невозможно вообразить себе то возбуждение, – писал он, – которое мы наблюдали во всех слоях общества; это была всеобщая вакханалия: невежество, тщеславие, наглость, нищета и честолюбие заполонили весь мир и, не зная никакого удержу, перевернули все вверх дном. Никогда прежде (или почти никогда) демократам и филантропам не удавалось без всяких помех и препятствий осуществить свои намерения или получить полную свободу для разработки грандиозных и фантастических планов. На этот раз они получили такую возможность, и результаты их деятельности мы видим по всей Европе: это бездна разрушений, ужас и отчаяние".
Так думал в то время "толстяк" Гревилль, правнук пятого графа Уорвика. И поэтому так же просто, как он вытирал пот со лба, Гревилль разделался с "преходящими" попытками народа жить в мире и не терпеть нужды. Он не читал призывов немецкого эмигранта, который также проживал тогда в Лондоне и, заметив призрак, бродивший по Европе, напоминал рабочим о том, что им нечего терять, кроме своих цепей.
Когда затихли волнения 1848 г., когда прежние монархи пригладили свои растрепавшиеся меха, а новые – окружали себя соответствующей их званию пышностью, элита общества начала подновлять свою идеологию. Для этого было самое время, потому что идеи, как и машины, устаревают, а поддержать современное правительство с помощью феодальных теорий так же трудно, как вскопать огромное теперешнее поле лопатой. Если у читателя есть склонность к экспериментам, он может попробовать подсчитать, сколько человек ему удастся склонить к роялизму с помощью теории о божественном происхождении королевской власти.
Идеи, служащие для поддержания власти правящей группы, должны соответствовать интеллектуальному климату своей эпохи. Этот климат определяет не просто одна и та же погода, а чередование солнца и дождя, штиля и бури, мороза и жары. На службе у правителей состоят особого рода метеорологи, которые, давая разные сводки о разной погоде, тем не менее всегда пытаются доказать, что данный климат самый благоприятный из всех возможных. В средние века подобные мероприятия пышно процветали, ибо тогда было много тайн и мало знаний. Но с появлением науки, в которой знаний гораздо больше, чем тайн, положение современных поставщиков идеологии значительно усложнилось. Несравненно легче получать желаемые выводы из вымышленных, а не из реальных фактов. Но даже науку можно использовать в своих целях – и вот теория эволюции, любимое детище научной мысли XIX в., разделив общую участь, стала служить власть имущим. Повелители человечества, считавшие некогда, что власть дана им от бога, теперь согласны были получить ее от предков – обезьян.
Итак, после событий 1848 г. быстро пролетели два года и в Лондоне вышла книга, которая, претендуя на научный анализ общественных явлений, объясняла, почему одни богаты, а другие бедны, почему филантропия предполагает сентиментальное искажение этики, почему недостатки правительства прямо пропорциональны его влиянию на жизнь общества. Эта книга, которую чуть было не окрестили пугающим именем "Демостатика", вышла под названием "Социальная статика", не менее тяжеловесным, но со временем приобретшим некоторое изящество. Ее автором был Герберт Спенсер, и это была его первая книга.
Из многочисленных способов почувствовать себя в этом мире по-домашнему уютно, пожалуй, самый простой – обнаружить, что твоя жизнь подчиняется тому же ритму или образцу, который характерен для целого ряда других явлений.
Англичанин XIX в., одновременно пророк и строитель промышленного капитализма, с удовлетворением наблюдал в животном мире еще более острую борьбу, чем в человеческом обществе. В животном царстве убегает, естественно, быстрый, а побеждает – сильный. Даже радости отцовства, насколько они доступны менее развитой нервной системе, достаются самым привлекательным с биологической точки зрения самцам. Преуспевающий финансист, задерживающийся после делового дня за бильярдом в своем клубе, мог бы отметить свою близость к органической природе, где серьезное соперничество также чередуется с соперничеством в игре.