— Где Третьяковская галлерея?
Он провел целый день в галлерее и лишь вечером в далеком окраинном переулке разыскал учреждение со странным названием. Тетя радушно приняла племянника. Она привела его и усадила на почетное место, под ящиком с ключами от кабинетов. Уставший за день, Алеша даже не сумел рассказать о всех событиях, случившихся в деревне за последние десять лет, и задремал, в то время как тетя ломала голову, придумывая, как объяснить Алеше дорогу в Салтыковку, где она жила со старшей дочерью.
— Милый, — произнесла наконец тетя, тронув Алешу за плечо, — Не сетуй. Сегодня я на дежурстве, домой поеду завтра вечером… Да, и не найдешь ты без меня — далеко это, за городом. Но я тебе такую ночевку устрою, такую ночевку! У самого директора в кабинете.
Сонный Алеша даже не понял, какую честь ему оказывают. С полузакрытыми глазами он последовал за тетей и, как сноп, свалился на указанный диван.
— Ну, спи, — скзала тетя. — Утром приду разбужу тебя.
Алеша с наслаждением вытянулся на спине и закрыл глаза, но, несмотря на усталость, а, может быть, именно из-за нее, он не сразу смог заснуть. Впечатления бурного московского дня теснились в его воображении. Перед закрытыми глазами кружились чемоданы, картины в золотых рамах, трамваи, переулки… И вдруг Алеша почувствовал себя таким несчастным, одиноким, заброшенным в этом чужом, шумном городе. Что он будет делать здесь? Ему даже жить негде — он спит украдкой в чужом кабинете, на чужом диване. Никто его не понимает, не видит в нем будущего художника, советского Рафаэля. А Алеше так хотелось, чтобы его понимали! Какая-нибудь отзывчивая, чуткая, нежная душа с серыми глазами. Чтобы она все понимала, верила в него и в минуты сомнений и неудач говорила, пожимая руку своей мягкой ручкой:
«Алеша, ты должен быть и будешь художником. Ты должен написать замечательные картины. Ради меня…»
Алеша давно уже мечтал написать хорошие полотна о радости. Ему хотелось изобразить лицо мальчишки, получившего первое «настоящее» ружье, и глаза влюбленной девушки, и Архимеда, бегущего по улице с криком: «Эврика!», и улыбку героя, когда он привинчивает к мундиру орден. Алеше нехватало только техники. Чтобы изучить ее, он и приехал в Москву.
Радостные образы будущих картин смешались с впечатлениями московского дня… Алеша заснул.
II
Яркий солнечный луч ударил в глаза. Алеша вздрогнул и проснулся.
Комната была залита потоками света. Лучи пронизывали ее наискось. В полосах света сгорали пылинки, и радужные зайчики прыгали по дверям. Сумрачный кабинет, казалось, улыбался солнцу. Даже квадратный стол выглядел приветливо.
Большие, витиеватой формы часы показывали половину восьмого. Алеша заторопился, присел на дпване и застыл, окаменев от восхищения.
Прямо перед ним висела огромная картина в лепной золотой раме. Это был великолепный пейзаж, весь выдержанный в бледноголубых утренних тонах: в бледноголубом стекловидном море чуть-чуть отсвечивало акварельное утреннее небо. Пять цепей гор на заднем плане стремились ввысь, и яркая синева первой цепи постепенно ослабевала, переходя в тающую голубизну далеких снежных вершин, освещенных бледнорозовым светом восходящего солнца. Слева тянулась гряда скал. Причудливые пятна и квадраты жирной зелени были разбросаны художником в странных сочетаниях. Звонкая и тревожная тишина наполняла картину.
Зачарованный Алеша подошел ближе, дивясь каждой детали. Жизненная правда картины восхищала его. Как были отделаны деревья! Песок… Его можно было просеивать между пальцами. И камни — каждый камень имел вес. Вот этот, на переднем плане, оброс водорослями, мокрые водоросли прилипли к ноздреватым бокам. Каждая ямочка отделана — даже ракушки в ямочках…
Перед камнем лежала змея. У нее была красивая, с желто-черным орнаментом кожа. Художник не поленился выдумать узор со сложными ромбовидными переплетениями, тщательно отделал каждую чешуйку. А глаза змеи! Кажется, ничего не было в них — мутные, стеклнные, одноцветные, — и все-таки неприятный холодок не оставлял Алешу, когда он встречался с этими глазами. Подавив неприятное чувство, Алеша приблизился к картине вплотную. Его заинтересовало, какими приемами художник достиг такого эффекта. Ведь Алеша приехал в Москву изучать технику старых мастеров. Но он ничего не смог понять; только при самом пристальном рассматривании видно было, что краски положены не мазками, а рядами микроскопических точек. Точки были повсюду, даже в стеклянных глазах змеи. Точки четырех цветов — фиолетовые, голубые, желтые, красные. Пожалуй, никаких других не было. Но это было еще удивительнее сколько же лет должен был потратить художник, чтобы сделать точками такое большое полотно!
Алеше непременно нужно было знать, как загрунтована картина. Он воровато оглянулся и вытащил из кармана бритвенный ножик. Несколько секунд он поколебался между уважением к произведению искусства и любопытством, но затем любопытство пересилило, и в левом углу Алеша царапнул картину. Вся она оказалась покрытой тончайшей стекловидной пленкой. Алеша поскреб пленку, но не сковырнул ни одной точечки.
Взгляд его снова обратился к змее. Все-таки удивительно она была написана! Глаза смотрели прямо в душу, щитки поблескивали на солнце, а острый раздвоенный язычок, казалось, вот-вот зашевелится. И вдруг…
Алеша отпрыгнул на два метра. Ему показалось, что змея на картине втянула язычок. Он огляделся вокруг. Все было обычным, будничным в этом строгом директорском кабинете. И вдруг — среди бела дня, в Москве, на картине — змея шевелит жалом! Алеша не поверил сам себе. Пересиливая ужас, он заставил себя приблизиться к картине.
Сомнений не было. Змея не только шевелила раздвоенным язычком, она подняла голову. Шея ее медленно покачивалась. Алеша часто-часто заморгал, отказываясь верить глазам. «Живая, настоящая!» пришло ему в голову. Но неужели опытным взглядом художника он не мог бы отличить подлинной, объемной змеи от написанной? А змея на картине была все-таки написана, написана цветными точками, и эта написанная змея шевелила жалом.
Мужество покинуло Алешу. Подхватив подмышку пальто, он собрался уже постыдно бежать, как вдруг змея на картине сползла с камня и зарылась в песок.
Алеша опасливо посмотрел на нижнюю часть стены, боясь, что змея каким-нибудь образом выскочит из-за картины, но стена была выкрашена обыкновенной клеевой краской с трафатретами в виде анютиных глазок, и волшебная змея, видимо, не могла пробить прозаическую штукатурку.
Алеша провел рукой по глазам. «Может быть, мне все почудилось?» подумал он и с опаской взглянул на полотно.
На том месте, где была змея, чуть поодаль, сидела девушка в белом плаще. «Неужели, — мелькнула у Алеши странная мысль, — змея превратилась в девушку?»
И хотя все это было загадочным и страшным, сама девушка нисколько не пугала, даже привлекала Алешу. Это была воплощенная красота, в его понимании. Все было неправильно в загорелом личике девушки: серые глаза расставлены чересчур широко, рот великоват, но сколько жизни было в этом неправильном лице! Яркие губы дышали, в широко расставленных глазах отражалось ликование южного утра. И Алеше страстно захотелось, чтобы именно эта девушка попросила его быть Рафаэлем ради нее.
И вдруг словно ветром повеяло на девушку. Краски поплыли, смещаясь, листья затрепетали, заструились песчинки, и девушка вскинула руки, удерживая развевающийся плащ, и улыбнулась такой обаятельной улыбкой, что сердце Алеши потянулось к ней. Он нисколько не испугался — наоборот, ему захотелось, чтобы она сошла с картины, заговорила с ним, рассказала бы о замечательном мастерстве художника, написавшего ее так, что она смогла ожить. Как счастлив был бы Алеша, если бы он умел писать оживающие картины!