— Я вас очень уважаю, товарищ старшина. Очень. И не говорите так, пожалуйста. Давайте никогда не будем вспоминать об этом.
Они разошлись смущенные, не чувствуя облегчения от состоявшегося разговора.
Время и постоянные заботы сделали свое дело — неприятный осадок в душе Рябова рассосался. Но то ли потому, что старшина все же чувствовал себя виновным перед рядовым Мечниковым, то ли наконец-то Рябов по-настоящему поверил в него, — он не вспоминал о двух нарядах, назначенных «за вредную инициативу». А раскладывая в банный день белье на солдатские кровати, Рябов подбирал Мечникову простыни посвежее, наволочку, отутюженную получше. На неприятные и грязные работы Мечников больше не назначался.
Когда на ротном собрании выбирали секретаря комсомольской организации, Рябова так и подмывало выдвинуть Мечникова. Ведь достойнее вожака для молодежи не найдешь. Смущало лишь то, что Мечников — молодой солдат. Пока старшина раскачивался и преодолевал сомнения, фамилию Мечникова назвали другие. И командир роты, и замполит батальона капитан Дыночкин одобрительно закивали головами. Кандидатура оказалась единственной, вся рота считала молодого солдата достойным.
— Пусть комсомолец Мечников расскажет о себе, — предложил председатель собрания сержант Рассохин.
— Не надо. Знаем! — Как обычно, крикнул кто-то из задних рядов.
— Нет, пусть расскажет, — настаивал Рассохин. — Мы служим вместе всего несколько месяцев, а как он жил раньше, разве нам известно?
Мечников вышел к фанерной трибуне, смущенно пожал плечами. Откашлявшись, заговорил:
— Родился я в сорок первом году в Магнитогорске. Отец рабочий. Погиб на фронте. Мать — ткачиха на фабрике. Учился в вечерней школе и работал на металлургическом заводе в бригаде Василия Петровича Назарова. Вот все.
— Говорят, ваша бригада называлась коммунистической? — спросил капитан Дыночкин.
Мечников оживился, смущение прошло:
— Это все Василий Петрович. У него два ордена за трудовые отличия — орден Ленина и «Знак Почета». Он такой необыкновенный человек, просто рассказать невозможно. С ним все инженеры советовались, и он первый стал бороться за бригаду коммунистического труда. А ребята у нас были отчаянные. Сначала не все гладко шло. Некоторые выпивали. Но у Василия Петровича не вывернешься. Он так настроил людей, что потом вся бригада обрушивалась на того, кто провинится. Меня десятилетку заставили кончить. Коля Гречихин и Степан Сайкин в институт поступили, Толя Пономарев и Алик Григорян — в техникум. Жили мы как одна семья. Была у нас в бригаде Вера Полубоярова. Мы, когда ее замуж выдавали, тайком в завкоме квартиру выпросили. Мебель купили. Все обставили и прямо из загса привезли молодых в новую комнату. Жених Веры — Сенька, он из другой бригады был, обалдел от удивления. А Василий Петрович сказал ему за столом: «Всю жизнь чтоб относились друг к другу по-товарищески, с уважением. Верочку мы знаем. И ты, Семен, парень хороший, но имей в виду: обидишь Веру — будешь иметь дело со всей бригадой».
Солдаты слушали с интересом. Из последнего ряда тот же голос, что крикнул раньше: «Знаем!», вдруг сказал:
— Всё бригада, бригада, а ты что там делал? Какие рекорды поставил?
На крикуна зашикали. А Мечников опять смутился, но ответил твердо:
— Я рекордов не ставил. Работал, как все. А о бригаде я говорю потому, что это и есть моя биография.
Старшина Рябов привстал с табуретки, нашел взглядом крикуна. Убедившись, что не ошибся, медленно опустился на свое место. Комсомольцы дружно засмеялись: все хорошо поняли, что означал взгляд старшины.
После собрания, поздравляя Мечникова, старшина спросил:
— Почему ты сказал в первый день, что служить будешь вполсилы?
— Запомнили? — удивился Мечников. — Нет, я не собирался вполсилы служить, просто обошел роту и увидел: есть еще у нас непорядки. Не очень старайся — все равно сойдет. А теперь…
— Ну, теперь, — перебил старшина, — теперь мы с тобой… Кстати, поздно уже, спать пора. — Рябов глянул на часы и легонько подтолкнул Мечникова к выходу.
Капитан А. Кирюхин
ЛИШНИЙ РУБЛЬ
В Доме офицеров только что закончилось совещание командиров подразделений. Просторное прохладное фойе быстро пустело, становилось тихим и немного печальным.
Капитан Кириллов последним выходил из зала. Шаги его гулко прозвучали под высокими сводами, а затем будто спрятались где-то в углу. На улице, видно, совсем недавно прошел короткий летний дождь. Мокрый асфальт блестел, и в нем, как в ночной реке, отражались зыбкие огни фонарей. Дышалось свободно и легко.