— Почему вашему? Эх, дорогой Ловичев, какой ты, однако, чудак! Кулаками никому ничего не докажешь, тем более Крупенькину. Он же боксер. А бить его надо смехом. Он любит насмехаться, а ты над ним подшути. Он тогда сразу скиснет, как старый кумыс. Верно говорю.
— Он, видно, и тебе не раз насолил?
— Нет, зачем же, мне он ничего не делал. Он мне неплохой товарищ, уважает меня. И боится.
Ловичев с удивлением посмотрел на маленького, щуплого ефрейтора, представил рядом с ним коренастого сутулого Крупенькина и недоверчиво покачал головой:
— Загибаешь.
— Ничего не загибаю. Правду говорю. Я «боевой листок» выпускаю. Редактор, понял? Если надо, нарисую — будь здоров.
После завтрака, когда до построения оставалось несколько минут свободного времени, солдаты любили «потравить» на перекуре. Тут уж изрядно перепадало неудачникам, молчунам и застенчивым — верх обычно держали говоруны. И среди них особенно Иван Крупенькин, умевший, как он сам выражался, «подцепить под девятое ребро».
Как только Ловичев появился в курилке и с независимым видом принялся разминать сигарету, вокруг немедленно наступила тишина. Солдаты внимательно поглядывали на Крупенькина.
— Так вот, братцы, иду я, значит, со смены в казарму в первом часу ночи, — начал елейным голосом Иван Крупенькин, будто продолжая начатый разговор. — Когда глянул в окно, поверите, обомлел: стоит у тумбочки дневального неизвестный и рвет на части телефонный шнур! Рвет и бросает, рвет и бросает. Вот таким образом. Я аж задрожал от негодования: уничтожается ценное имущество!..
Продолжать Крупенькин уже не мог: грянул такой хохот, что старшина распахнул окно канцелярии и подозрительно посмотрел в курилку. Но, убедившись, что ничего особенного не произошло, — опять Крупенькин травит! — недовольно захлопнул.
Остроносый Вадик Нечепуренко тоненько взвизгнул: «Ловичев, мабуть, це був ты?» — и повалился на скамейку, заливисто хихикая, точно его щекотали. Неуклюжий Трошев бубнил трубным голосом: «Вот дает по бездорожью, вот дает!»
Иван Крупенькин хохотал как-то очень уж неприятно, по-утиному крякая. Ловичев кипел: казалось, вот-вот не выдержит, бросится на обидчика.
Мухамеджанов сидел напротив и смеялся от души, но Ловичев заметил, как он подмигнул ему своим узким лукавым глазом: держись, не теряй марку.
Ловичев тоже улыбался — что ему оставалось делать? — но улыбка у него была вымученная и жалкая.
До службы в армии Крупенькин работал в цирке где-то на Украине. Он говорил, что был артистом, но этому мало верили: Крупенькин любил прихвастнуть. Только старшина знал, кем в действительности был до призыва «непутевый» Крупенькин: в документах значилось «униформист». Но в общем-то это ничего не проясняло, слово непонятное, может, и в самом деле какая-то артистическая должность. Так полагал старшина.
Крупенькин знал несколько фокусов, умел «глотать» монеты, жонглировать тремя камушками и дрессировал приблудную собачонку Муху. Старшина дважды приказывал выбросить Муху за пределы военного городка, но она неизменно возвращалась под крыльцо телефонной станции, на свое обжитое место. В конце концов старшина примирился: Муха умела прыгать через палочку и ходить на задних лапах…
Все же Крупенькин допек Ловичева.
Однажды после ссоры в курилке Ловичев пришел в канцелярию с жалобой на Крупенькина.
— Что, не ужились? Я это предвидел, — сказал старшина, а старший лейтенант Чугреев, разговаривая по телефону, искоса, недоброжелательно поглядывал на Ловичева. Его уже начал раздражать этот увалень-тихоня. Этакий здоровяк, а робок и застенчив, как девица на выданье. Телефонный шнур отрезал, теперь на товарища жаловаться пришел.
— Хватит! — громко сказал Чугреев, потом пояснил в трубку: — Да нет, это я не вам говорю, это я своему подчиненному.
Чугреев вышел из-за стола и, скрывая подступившее раздражение, закурил.
— Я вам говорю, Ловичев. Хватит.
— Что хватит? — не понял солдат.
— Хватит ходить жаловаться.
— Так я же первый раз, товарищ старший лейтенант… — Ловичев обиженно поджал губы.
— Это не имеет значения. Ведь бывает как? Бывает, только начнешь, только один раз сделаешь, и уже хватит.
Старшина удовлетворенно ухмылялся и кивал головой: ему всегда очень нравились рассуждения командира. Умеет человек внушать, умеет философствовать, так сказать, на педагогической основе.
— И затем, товарищ Ловичев, — продолжал старший лейтенант, — я вам должен сказать: в армии ссориться нельзя, здесь надо дружить с товарищами. Армейская жизнь сближает любые характеры. Ясно? Такова закономерность.