Все же Крупенькин допек Ловичева.
Однажды после ссоры в курилке Ловичев пришел в канцелярию с жалобой на Крупенькина.
— Что, не ужились? Я это предвидел, — сказал старшина, а старший лейтенант Чугреев, разговаривая по телефону, искоса, недоброжелательно поглядывал на Ловичева. Его уже начал раздражать этот увалень-тихоня. Этакий здоровяк, а робок и застенчив, как девица на выданье. Телефонный шнур отрезал, теперь на товарища жаловаться пришел.
— Хватит! — громко сказал Чугреев, потом пояснил в трубку: — Да нет, это я не вам говорю, это я своему подчиненному.
Чугреев вышел из-за стола и, скрывая подступившее раздражение, закурил.
— Я вам говорю, Ловичев. Хватит.
— Что хватит? — не понял солдат.
— Хватит ходить жаловаться.
— Так я же первый раз, товарищ старший лейтенант… — Ловичев обиженно поджал губы.
— Это не имеет значения. Ведь бывает как? Бывает, только начнешь, только один раз сделаешь, и уже хватит.
Старшина удовлетворенно ухмылялся и кивал головой: ему всегда очень нравились рассуждения командира. Умеет человек внушать, умеет философствовать, так сказать, на педагогической основе.
— И затем, товарищ Ловичев, — продолжал старший лейтенант, — я вам должен сказать: в армии ссориться нельзя, здесь надо дружить с товарищами. Армейская жизнь сближает любые характеры. Ясно? Такова закономерность.
— Это уж точно! — восхищенно поддакнул старшина и, провожая Ловичева к двери, назидательно пояснил: — Вот тебе, Ловичев, главная линия. Действуй. И чтобы никаких жалоб.
Пришлось солдату привыкать. Но привыкать было трудно, потому что въедливый Крупенькин был неистощим на ехидные выдумки и подначки. Дело дошло до того, что даже безобидную Муху Ловичев возненавидел лютой ненавистью.
Стоило Ловичеву появиться в районе телефонной станции, как Муха по сигналу Крупенькина «Патруль!» бросалась к Ловичеву, становилась перед ним на задние лапы и отрывисто тявкала. Забавного в этом было мало.
Неожиданно в мастерскую вошел Нечепуренко.
— Кросс сдавал, — ухмыльнулся он, вытирая пилоткой вспотевший лоб. — Полтора километра за пять минут. Совсем неплохо.
Потом почему-то обратился к Ловичеву:
— Пропала связь с дальним прожектором.
— А я при чем? — удивился Ловичев.
— При том, что командир велел тебе найти обрыв и исправить повреждение.
— А дежурный телефонист зачем?
— Вот тебе с ним и приказано идти. Понял? — И лукаво подмигнул Мухамеджанову. — Между прочим, дежурит сегодня Иван Крупенькин. Неплохая получится пара, а?
Крупенькин уже ждал Ловичева у штаба. Увидев его, он вскинул на плечо сумку с инструментом, а товарищу передал тяжелую катушку, телефонный аппарат. Тихонько свистнул: откуда-то из темноты выскочила Муха.
— Сучку-то зачем? — недовольно буркнул Ловичев.
— Во-первых, ты ее не оскорбляй, у нее имя есть, — с обычным ехидством ответил Крупенькин. — А во-вторых, она понадобится. То, что ты обязательно заблудишься ночью, в этом я уверен. И что тебя потом без собаки не найти — это факт.
Шестовка сначала тянулась по окраине аэродрома, вдоль опушки, потом нырнула в кустарник.
Крупенькин ежился на холодном ветру: он был в одной гимнастерке. Его знобило, и, когда он прикуривал, Ловичев ясно видел, как дрожат у него челюсти.
— Может, тебе бушлат дать? — неуверенно предложил Ловичев.
Крупенькин насмешливо повернулся:
— Чего это ты раздобрился? Не бойсь, не замерзну. Эх, черт возьми, хорошую кинокартину сегодня пропускаем. До прожектора еще километра три топать, а где он, этот проклятый обрыв…
Муха все время бежала впереди, иногда тоненько лаяла. Когда на землю ложились белые лучи посадочного прожектора, голые ветки кустарника светились, а круглые глаза Мухи вспыхивали злым зеленым огнем.
— Вот, — снова заговорил Крупенькин, — демобилизуюсь на следующий год и на память подарю тебе Муху.
— Пропади она пропадом, твоя Муха, — равнодушно заметил Ловичев.
Крупенькин замолчал — зубоскалить ему, видно, не хотелось.
Обрыва все не было. Неожиданно впереди громко и озлобленно залаяла Муха.
— Ну, — сказал Крупенькин, — уже к озерку вышли. Муха на воду лает, страсть воды боится. Я ее летом купал, так она чуть не сдохла с перепугу.
«А что, если обрыв в озерке?» — обоих сразу поразила тревожная догадка. Но вслух ни один об этом не сказал.
Озерко было небольшое — просто продолговатая впадина среди ровного поля. Летчики называли ее «зеркальцем»: оно служило хорошим ориентиром при заходе на посадку.
— Вот что, — Крупенькин бросил на берег сумку, ожесточенно помахал руками, стараясь согреться. — Ты посиди здесь, а мы с Мухой обежим озеро, проверим линию. Если до прожектора нет обрыва, значит, придется купаться. Бр…
Крупенькин убежал, а Ловичев сел на катушку, закурил. У ног тихо плескалась черная как деготь вода. При одной мысли, что придется лезть в эту ледяную купель, по спине поползли мурашки, тоскливо заныло сердце.
Минут через двадцать вернулся Крупенькин.
— Ребята на прожекторе ругаются. Если, говорят, не исправите через полчаса, будет большая неприятность. Могут приостановить полеты. — И, отвечая на немой вопрос товарища, добавил: — Обрыв тут, где-то на дне. Видно, купаться придется…
Ловичев стал стягивать бушлат. Потом сбросил на землю гимнастерку, брюки и в одном белье шагнул к воде.
— А ты будь здесь, надень бушлат и грейся пока. Может быть, полезешь после меня.
Это прозвучало как приказ, но Крупенькин не только не возразил, но сейчас же надел бушлат, сложил разбросанное обмундирование. Спокойно и естественно он принял начальственный тон Ловичева.
Похожий на белое привидение, Ловичев, высоко вскидывая ноги, брел по воде.
— Холодно? — крикнул Крупенькин, направляя луч фонарика. Ловичев не отвечал, он шел нагнувшись, выуживая из воды тоненькую жилку провода.
Он уже по пояс ушел в воду; далеко, почти на середине озерка, вырисовывалось смутное белое пятно.
Крупенькин бегал по берегу. Он почему-то страшно замерз. Казалось, не Ловичев, а он барахтается в ледяной воде. Он прыгал, становился на руки, боксировал. Рядом, ничего не понимая, с радостным визгом носилась Муха.
— Есть обрыв! — донесся приглушенный голос Ловичева. — Только второго конца нет. Давай, Иван, топай на другой берег и тяни жилу мне навстречу…
— Чего?! — недоумевая, протянул Крупенькин, хотя прекрасно понимал, о чем идет речь.
— Тяни мне навстречу. Здесь срастим… Неглубоко.
Крупенькин выругался, раздраженно пнул не в меру игривую Муху. Примчал на другой берег, с яростью сбросил бушлат. Холодная вода обожгла ноги. Крупенькин торопился, выбирая провод. До белой рубашки Ловичева было уже недалеко, как вдруг Крупенькин оступился в какую-то яму и с головой ушел под воду. Но провода не выпустил. Проплыв немного, снова почувствовал дно.
Когда встретились, Крупенькин запел, вернее, завыл, клацая зубами:
— «Мы с тобой два берега у одной реки…»
— А что, похоже, — рассудительно заметил Ловичев. — По всем правилам похоже.
На берегу, переодевшись, долго прыгали, пытаясь согреться. Крупенькин пытался разжечь костер, но ничего не получалось.
Вспыхнул луч прожектора, медленно с неба упал на озеро, пошарил и остановился на двух пляшущих фигурах. Потом луч снова ушел в небо и, словно огромная стрела, наклонился в сторону аэродрома. И тотчас же в его белый поток неслышно, как бабочка, вошел самолет, идущий на посадку.
Ловичев подключил аппарат к линии, прислушался. В темноте неожиданно и странно прозвучал его смех.
— Что там? — спросил Крупенькин.
— Командир разговаривает с прожектором. Такое говорит…
— Ругается?
— Да нет. Послал, говорит, к вам двух своих гвардейцев, двух закадычных друзей.
Крупенькин усмехнулся, хлопнул товарища по широкой спине:
— Все правильно, Андрей. Пошли домой греться.
Старший лейтенант В. Пищулин