— Открыли? — спросил лейтенант.
— Открыл.
Лигистанов стоял перед схемами и что-то искал в густой паутине линий. Неожиданно он заговорил, соглашаясь с Гавриловым.
— Такую технику сразу не изучишь, это вы правильно говорите. Ведь ракета что твой организм. Смотрите, сколько в ней проводов-артерий. Как у человека. Если, скажем, перерезать человеку артерию, то он погибнет. Согласны? А ведь с нашей ракетой может произойти то же самое. Ей бы надо подняться вверх, догнать цель и уничтожить ее, а она не поднимается. Умрет тут вот, на столе. И цель пройдет. А цель — это противник. У него на борту страшное оружие. Вот сейчас наша ракета «заболела». Кто ее должен вылечить? Мы. Мы подлечим ее, и она снова займет свое боевое место. Ну а что «заболела», так это и с нами бывает. Правда ведь?
Гаврилов улыбнулся, умилившись: ему нравилось, что лейтенант его, молодого солдата, равняет с собой.
— Можно к этому делу и с другой стороны подойти, — взглянув на смущенного Гаврилова, продолжал лейтенант. — С моральной. Ракета, она действительно как человек. Цель жизни имеет. Вот у меня и у вас — у каждого своя цель есть. Иначе зачем же нам жить, если без цели? Во-первых, скучно. А во-вторых… Если человек поставил перед собой задачу, то какие бы трудности ни встречались, он с ними справится. Переборет их. А это же интересно. Еще как интересно! — Лигистанов взглянул на солдата веселыми глазами.
Это ничего, что на груди у лейтенанта инженерный ромб. Это ничего. Он, оказывается, такой же неугомонный, как и его солдаты-«академики». И простой. И говорит складно. А ракеты свои любит — страсть! И работать с ним куда интересней, чем полы мести.
Гаврилов охотно открывал люки, стоял с переноской в руках, словно со священной свечой, и смотрел, как лейтенант ловко перебирал разноцветные провода, напевая веселую песенку:
Капитан, капитан, улыбнитесь…
— А вы, Гаврилов, любите песни? — спросил лейтенант.
— Я? Люблю. Народные. Ребята все о морском дьяволе распевают: «Я тебя успела позабыть…» Это не то. У меня мать много хороших песен знала. В хоре выступала.
— И теперь поет?
— Нет, теперь она домохозяйка, а отец — инвалид. На коляске ездит. С войны это у него. Две сестренки у меня есть. Большая в третий пошла. Больно учится плохо. Я ее гонял как сидорову козу. Сейчас некому.
— А вы почему не учились?
— Работал. Кому-то надо было работать.
— Это правильно, — вздохнул лейтенант. — Берите тестер, попробуем прозвонить цепи.
Гаврилов взял тестер — ящик с вольтметром и двумя проводниками: желтым и красным. Желтый лейтенант воткнул в верхнее гнездо, красный — в нижнее. И пояснил:
— Это корпус, а это жила кабеля. Как стрелка отклонится, так скажите. — Он запустил руки в открытый люк и стал что-то там исправлять. Время от времени спрашивал: — Есть?
— Есть, — отвечал Гаврилов, как только стрелка вскакивала с места и мчалась вверх по шкале.
— А вы учиться хотите?
— Конечно. Дехтярев вон в вечернюю ходит. Но он маяк. А меня не пустят.
— Пустят, почему не пустят? — лейтенант задумался.
Гаврилов, глядя на него, вспомнил, как он споткнулся в темноте и полетел. Тоже, наверное, думал по дороге… Профессор! Чудной он.
— Вы что, Гаврилов?
— Да так. Вспомнил, как вы громыхнули. — Гаврилов отвернулся, чтобы лейтенант не увидел его улыбки.
— Это еще ничего. На той неделе я чуть было шею не свернул. Иду, расчет один вспоминаю, а дорогу перекопали. Тоже ночью. Бултых — и поперек согнулся.
Теперь Гаврилов хохотал откровенно и безудержно.
— Длинному не то что короткому — все мешает, — поддержал веселье лейтенант и рассмеялся сам.
Аппаратура была включена на прогрев, красные лампочки горели, точно рассыпанные звезды. Гаврилов с любопытством наблюдал, как лейтенант вращал ручки и от этого на экране появлялись всевозможные кривые. Они то рассеивались, то набегали друг на друга, и это походило на волшебство. Казалось, там, внутри прибора, сидел кто-то и плел из ярких нитей причудливые узоры.
— Хитро, — удивился Гаврилов.
— А спать не хочется?
— Не-ет! Я привыкший. Бывало, в колхозе ездишь, ездишь. За день так намаешься, до кровати еле ноги дотянешь. А полежишь чуток, услышишь — девчата запели, и сон как рукой сняло. Тут тоже интересно. Диву даешься!
— А ну-ка, подстыкуйте штеккер, — сказал лейтенант, не отрываясь от аппаратуры.
— Кто, я? — удивился Гаврилов.
— Кроме некому.
Гаврилов сначала растерялся, а потом приободрился и даже усмехнулся в душе над Дехтяревым. Тот никогда не допускал Гаврилова к приборам, только на словах учил. Однажды, правда, тоже дал штеккер и сразу же закричал: «Ты что, ослеп, Гаврилов? Не видишь, куда суешь? Прислали на мою шею. Бери тряпку да пыль вытирай. Я сам год целый этим занимался. Соня…» Но то был Дехтярев — старший расчета, а тут лейтенант…
Гаврилов присел на корточки точно так же, как это делал Дехтярев. Взвесил в руках тяжелый штеккер, взглянул в него: штырьков уйма. И примерился, чтоб вогнать до щелчка. Правую руку отвел назад и, крякнув, толкнул штеккер ладонью.
«Ишь ты, капризничает, — подумал Гаврилов. — Еще разок нажму».
Но и на этот раз штеккер не поддался. Гаврилову стало не по себе, даже уши загорелись. У каждого человека свои особенности: у одного, например, в подобных случаях щеки пылают или спина чешется, а у Гаврилова вот уши горят. Он посмотрел в сторону лейтенанта, но тот был занят.
«Того быть не может, — подумал Гаврилов. — Такую ерунду и не вставлю. Хорошо хоть Олег Петрович не видел».
Гаврилов повернулся спиной к Лигистанову, увлекшемуся своей работой.
— Скоро, Гаврилов?
— Сейчас, товарищ лейтенант, — отозвался Гаврилов нарочито бодрым голосом. На душе у него скребли кошки.
Вставить штеккер трудно. Не думайте, что механизм с сотней контактов, да еще на пружине, сразу подчинится вам. Для этого надо иметь и опыт, и сноровку. У Гаврилова не было ни того, ни другого. И теперь он не знал, что делать. Пот катился со лба, а руки устали и тряслись от напряжения. Поясницу точно перебили, и она теперь невыносимо ныла. От долгого сидения на корточках ноги онемели.
Досада и обида душили Гаврилова. Он собрал последние силы и сделал решительный толчок, но штеккер опять ткнулся во что-то твердое и упал вниз. Глаза залили слезы, и солдат вдруг вскочил, побежал.
— Гаврилов, где вы? — услышал он голос лейтенанта. — Гаврилов!
Гаврилов стоял, прислонившись к холодной стене. Он слышал, как лейтенант потянул кабели, как поднял штеккер и в тишине раздался тот самый щелчок, который был нужен Гаврилову. Гаврилов заправил гимнастерку, напился воды из крана и умылся. Чего доброго, лейтенант подумает, что он плакал.
— Вы что, проводку проверяли? — спросил Лигистанов как бы между прочим.
— Да там… — ответил Гаврилов неопределенно и поспешил отвернуться, чтобы не встретиться взглядом с лейтенантом.
— Ну а теперь уберем все — и домой. Совесть у нас спокойна, — поднялся Лигистанов и с наслаждением потянулся, раскинув руки в стороны.
Осенний день только начинался. Судя по чистому небу да безветрию, он предвещал быть тихим, солнечным, теплым. Лес полыхал всеми красками. Желтела береза, а рядом стояла старая ель, темная, точно цыганка в широкой юбке. Кусты бузины горели ярче костра, а осины давным-давно растрясли листву и теперь стояли голые, серые.
Гаврилов несколько раз пытался заговорить с лейтенантом и наконец, поравнявшись с ним, сказал:
— Хитро все же, товарищ лейтенант, получается. Ей-богу, хитро. Сюда шел одним человеком, отсюда — другим. Ох, а что раньше со мной было! Взгляну, бывало, на ракету, а у самого мурашки по спине посыпятся. Попробовал я кое-что понять, а потом вижу — не получается, и рукой махнул. И Дехтярев на мне крест поставил… А вы быстро неисправность-то нашли. И мне интересно почему-то было. Интересно, да и все!
Они дошли до городка и разошлись в разные стороны. Лейтенант пожал руку своему напарнику и зашагал к дому. Поселок еще спал. Спала и Наташа. Лигистанов тихонько забрался под хрустящие простыни и взял книгу. Он знал, что не уснет, пока не согреются ноги.