— Весла по борту!
К кораблю мы подходим с кормы. На палубу летит носовой. Шлюпка затанцевала у борта. Вахтенный в черном блестящем реглане перегнулся через леера и басит в мегафон:
— Принимайте радиоаппаратуру!
Гидрографы передают нам ящики. Мы ставим их в корме. Стебелев трогает ящики большой шершавой ладонью.
— Почта! — басит мегафон.
В шлюпку летит туго перевязанная пачка газет.
— Отдать носовой!
Мы отталкиваемся от борта. Впереди на несколько миль горбатится море. Ветер срывает гребни волн и с силой бьет в лицо.
— Два, раз!.. Два, раз!
Вода окатывает нас и заливает шлюпку. Ящики с аппаратурой становятся мокрыми. Стебелев бросает руль, стягивает с себя шинель и накрывает ею ящики. Васька Железнов пустил по борту весло, снял бушлат и положил его рядом с шинелью мичмана. Мы бросили грести. Матросские бушлаты полетели в корму. Стебелев укутывает ими ящики с аппаратурой. Теперь вода льет на нас а на бушлаты. Сверху лежит мой. На нем лужа.
— Два, раз!.. Два, раз!
Мы гребем изо всех сил. Мы не хотим поддаваться морю и, наверное, нас все-таки взяли бы на соревнования.
Шлюпка прыгает вверх и вниз. Мокрые робы прилипли к спинам. Свинцовая волна тяжело бьет в борт.
— Навались! — кричит Стебелев.
Мы наваливаемся, и шлюпка носом режет волну. Но новая волна разворачивает нас лагом. А берег уже близко, рукой подать.
— Навались!..
Мы крутимся в нескольких метрах от острова и ничего не можем поделать с шлюпкой. Накат. А в накат трудно подойти к берегу.
— Эх, черт, перевернет, попортим аппаратуру! — ругается Стебелев.
Глаза мичмана сузились, Потемнели. Он стаскивает с ног ботинки, сбрасывает китель и прыгает в воду. Шлюпку вновь развернуло. Стебелева мотнуло в сторону. Раздался всплеск. Рядом с мичманом я увидел рыжую голову Васьки Железнова. Четыре руки впились в планшир.
— Вперед, молодцы-гвардейцы! — кричит Васька и толкает шлюпку. Пальцы у него побелели.
Шлюпка выравнивается. Мы прыгаем в воду и почти на руках выносим ее на берег. Под ногами упруго хрустит песок. Мы разгибаем уставшие спины.
Стебелев прыгает на одной ноге. Ему в ухо попала вода. Я прыгаю рядом.
— «Яблочко» исполняют двое в тельняшках, — острит Васька.
Мичман останавливается. Под ногами у него лужа. Стебелев достает из-под тельняшки матерчатый конверт и разворачивает его. Большими узловатыми пальцами он неловко держит красную книжечку, завернутую в целлофан, потом проводит по ней ладонью. Из-за плеча мичмана я читаю: «Коммунистическая партия Советского Союза».
Стебелев поворачивается к нам и весело произносит:
— Ну что, поговорим с ветром?..
Мы улыбаемся. С моря дует ветер, свежий ветер. Нам хорошо.
Леонид Ризин
ДВА ЧАСА
Шаги разводящего и трех караульных удалились в сторону леса. Часовой Олег Тимонин остался один. Глаза еще не привыкли к темноте, она обступила Олега плотной, непроницаемой стеной. Солдат прислушался… За два года службы, из которых он простоял на посту в общей сложности месяца три, Олег изучил азбуку звуков. Он узнал, что перекати-поле, гонимое ветром, шуршит иначе, чем сухие листья. Познал язык дождя, поземки, молодой листвы — всего не перечесть! Далеко позади остались те ночи, когда каждый куст, колеблемый ветром, казался Олегу ползущим врагом. Тогда начинался мучительный поединок между шевелящимся кустом и глазами, расширенными до предела. Наконец наступала минута, когда Олег «явственно» различал чужое дыхание и отводил затвор автомата.
Олег понимал: стоит только выстрелить, как в караульном помещении сразу поднимутся, и несколько человек тут же побегут к нему на пост. Лучше дерзко пойти на притаившегося врага, чем ошибиться и услышать от товарищей упреки:
— Что ж, паря, по кустам стреляешь? И так ребятам спать немного, а ты еще гоняешь их впустую, как мальчишек…
И в первый раз, когда Олег, мысленно простившись с жизнью, пошел навстречу, казалось, явной гибели, он вместо диверсанта обнаружил одинокий куст — прохладный и поникший. С тех пор почти каждую ночь Олег узнавал новое. И жуткие когда-то ночные звуки уже не могли приостановить его дыхание, ускорить пульс и бросить руку на затвор. Опыт пришел, когда правый погон изрядно истрепался под ремнем автомата…
…На аэродроме было тихо. Светлые, выгоревшие чехлы белели на самолетах. Все остальное тонуло в отчаянном мраке. Но вот глаза привыкли к темноте, и Олег прошелся по стоянке. Звук его шагов бросил вызов тревожному молчанию ночи, грубо нарушил чуткую тишину. Новые сапоги скрипели, как кочан свежей капусты. Все вокруг будто бы насторожилось и внимательно прислушивалось к этому неторопливому, однообразному звуку.
Проходя возле самолетов, Олег пристально всматривался в каждую подозрительную тень, стараясь определить их происхождение, и попутно запоминал, чтобы потом какая-нибудь из них не показалась неожиданной. Пожарный щит на двух ножках можно запросто принять за стоящего человека, если смотреть под углом, а вкопанный у мастерской деревянный брус с тисками — за другого человека, присевшего на корточки…
А это что за тень?
Впереди на рулежной дорожке расползлось черное пятно. Его как будто раньше не было. Олег взял автомат на изготовку и пошел проверить. Тень превратилась в обыкновенную лужу. Вблизи она не чернела, а светила приятным, мягким блеском.
Олег остановился в центре поста и замер. У него уже выработалась своя манера охранять пост. Он предпочитал стоять в укромном месте, откуда был бы хороший обзор, ни одним звуком не выдавать своего присутствия, совсем не шевелиться, а только смотреть и слушать.
Время шло. Из-за костистого леса показалась половинка луны. Сразу стало светлее. Чехлы на самолетах пожелтели, а в тусклое серебро бетонки четче врезались тени. Все вокруг стало иным. Олег прошелся вторично. Снова заскрипели сапоги. По бетонке поползла несуразная тень. Но не успел Олег дойти до границы поста, как луна спряталась за набежавшими низкими облаками. Налетел порыв ветра, и по рулежной дорожке зашуршали сухие листья. Запахло прелой травой.
Олег вернулся на старое место и замер. Сколько же минут прошло? Тридцать? Сорок? Или час? Лучше думать, что меньше. Тогда смена появится в тот момент, когда ее совсем не ждешь. Теплое караульное помещение кажется сейчас далеким, несбыточным счастьем. И хоть там пахнет портянками и махорочным дымом, а на посту удивительно свежий воздух, все же в караулке лучше. Можно опрокинуться на жесткий топчан, не потревожив спящих ребят; можно спокойно вздохнуть и помечтать; можно безмятежно лежать и смотреть сквозь полузакрытые веки, как пляшут по стенам багровые пятна, когда солдат, сидящий у печурки, начнет подкладывать дрова или, приоткрыв дверцу, перечитывать потертое на сгибах письмо. Смотреть до тех пор, пока все вокруг не превратится в карусель и не начнет бесшумно и плавно кружиться. Но самое приятное — это то, что в караульном помещении ты не один, что вокруг тебя товарищи…
Олег вздохнул и прошелся по дорожке. Затекли, онемели кисти рук. Он, растирая пальцы, осмотрел пост. Все было в порядке. Время шло. Сколько прошло, Олег никак не мог представить. Пожалуй, часа полтора… А может быть, два? Если два, в караулке разводящий уже разбудил ему на смену Никиту Шебаршова.
Никита, как всегда, минуты две, ничего не соображая, сидит на нарах, поеживаясь и приглаживая волосы. Он спал немногим более часа, и этот короткий прерванный сон, как наркоз, долго не улетучивается. Наконец, бормоча что-то невнятное, подойдет к пирамиде, возьмет автомат, займет свое место в строю, вставит в автомат магазин, полный тяжелых патронов, и по-настоящему проснется только за дверью, когда его встретит колючий ветер…
…Странный звук возник в настороженной тишине. Он был равномерный и очень печальный. Будто кто-то рыдал высоко над землей. Но Олег знал: это журавли. Где-то над головой в холодном черном небе проплыла на юг большая стая.