Потом появился еще один звук — будто кто-то лениво вытряхивал одеяло. Но и этот звук нисколько не смутил Олега. Он знал: когда на самолете чехол затянут плохо, то на ветру шумит. Чехол похлопал и замолчал. И снова стало тихо, так тихо, что слышно было, как далеко за оврагом, у самого леса, пасутся стреноженные кони и дробно переступают ногами.
Неужели еще не прошло двух часов? А что, если бы можно было управлять временем! Олег улыбнулся такой приятной мысли. Можно было бы на посту заставить его бежать быстро-быстро — не успел и глазом моргнуть, а смена уже идет. А попав в караульное помещение, наоборот, замедлить бег времени, чтобы хорошенько выспаться… Но тут вспомнил про Никиту. Если Олег сможет управлять временем, то Никита никогда не будет высыпаться. Ему придется почти все время стоять на посту. Так как же быть? Значит, время трогать нельзя? Да, значит, нельзя… Ну что ж… Пусть идет своим чередом…
Время шло. Устало и заболело тело. Как, интересно, там Никита? Все еще спит или поднялся? А может быть, уже шагает с разводящим на смену?
Простой Никита парень, большой и спокойный, но уши у него на редкость. Чуть не за полкилометра окликает, когда идет смена. В прошлом году на него совершили нападение. Хотели тихо снять — стрелой, но он опередил. Неизвестные были пойманы. Оказывается, они охотились за новыми приборами на наших истребителях.
Никиту поощрили отпуском — на десять суток, без дороги, и, когда уезжал на побывку в родной Мелитополь, его провожала вся рота. Он стоял на перроне с маленьким чемоданчиком и виновато улыбался, словно не имел права быть счастливее своих товарищей. Когда же вспыхнул зеленый семафор, смущенный Никита взлетел, подброшенный сильными руками. Его качали бережно и дружно, и каждый, наверное, мечтал побывать в таком положении. А Никита, ошеломленный столь неожиданным счастьем и тронутый сердечностью друзей, только кряхтел да упрашивал:
— Ребята, не надо… Я тяжелый… Ребята, ну хватит… У меня из карманов семечки сыплются!..
Да, хорошо войти в родную хату и бросить на пол запыленный вещмешок. Дома давно ждут Олега. Мать всплеснет руками и расплачется, а младший братишка выскочит на улицу поделиться радостью со сверстниками… К вечеру в хату набьется весь колхоз — будут расспрашивать до первых петухов… А когда все распрощаются, хорошо уткнуться в свою старую подушку, которая помнит еще его детские сны и пахнет не как все остальные, а особенно приятно…
Что это за звук?
Нет, тихо… Нот вот звук повторился. Он был очень похож на осторожный короткий свист и доносился слева, со стороны оврага.
Не сходя с места, Олег посмотрел по сторонам: никакого движения. И хоть свист раздался со стороны оврага, Олег меньше всего туда смотрел. Он знал, что настоящий враг редко выдаст себя каким-нибудь звуком, и уж если шумит, значит, отвлекает — жди его не с той стороны. И Олег до боли в глазах всматривался в противоположную сторону. Выглянула луна и осветила часового. Это было совсем некстати. В минуту опасности лучше всего стоять в тени, чтобы тебя не видели. Опять зловещий свист… Что бы это могло значить? Олег начал перебирать в уме все возможности, торопливо припоминал похожие случаи, слышанные им в солдатской курилке.
Еще раз прозвучал свист…
Кто-то невидимый зовет к себе напарника? Вряд ли… Слишком нагло. Птица? Непохоже… Он давно уже знает всех местных пернатых, по голосу узнает, кто голоден, кто сыт, укладывается спать или зовет подругу… Нет, это не птица. Так что ж тогда?
А может быть, науськивают собаку?
Олег положил палец на спусковой крючок, пригнулся к самой земле и осмотрелся. Собаку? А-а-а… Олег улыбнулся. Ему все стало ясно.
Еще с вечера мимо самолетов пробежал солдат-собаковод. Впереди него, натянув поводки, бежали рычащие псы. Собаковод прицепил овчарок к тросам и побежал на ужин. Солдаты рассказывали, что одна из них умеет так звонко зевать, как будто все время посвистывает.
Олег облегченно снял руку с затвора. Прошелся. Вернулся. Снова тихо.
Но вот набежал ветерок и донес еле уловимый звук шагов. Олег присмотрелся: со стороны леса к нему шагала смена. Тогда он потрогал автомат и с удовольствием потянулся… Ну что же… Два часа прошли недаром.
Леонид Ризин
ТЮПИН
В полковом клубе было шумно и тесно. Белым пятном засветился экран. Перекосился вправо, потом влево, подскочил к потолку, постоял там немного и упал на стриженые головы.
— Хорошо!
Это сострил кто-то.
— Так и пускай!
В голубом луче киноаппарата поднялся солдат. Посмотрел назад, сощурился и крикнул:
— Тюпин… Где ты? Иди, место есть…
Сказал, ремень поправил, сел, а все в зале заулыбались.
Погас экран, и в темноте из дальнего угла густым веселым басом повторили:
— Тюпин… Где ты? Иди, место есть…
Эхом отозвался третий:
— Тюпин… Где ты? Иди, место есть…
А Тюпин?
Тюпину так хотелось бы сейчас смотреть кино, но он на полигоне. Стоит у орудия и смотрит в окуляр прицела. Там, где земля сливается с небом, — силуэт танка. Несколько человек разматывают трос и спешно волокут мишень.
Тюпин отрывается от прицела и поплотней затягивает ремнем влажную шинель. Идет дождь. Не то чтоб проливной, а так — нудный, сеющий дождик. Пахнет грязью, резиной, мокрым железом, какой-то горькой травой и смазкой — той смазкой, которой покрыты трущиеся части пушки.
Орудие стоит, протянув ствол к горизонту, широко расставив колеса, и тяжело опирается на длинные холодные станины. Тюпин мягко вертит рукоятки, и ствол послушно ищет что-то в темноте. У Тюпина добрые мальчишечьи глаза. Округлые и нежные черты лица. Полные губы. Щеки еще не успели загрубеть — да и отчего? Недавно подружились с бритвой… И то не совсем — вон у виска полоска крови запеклась. Он еще и бриться толком не умеет. Кисти рук у Тюпина большие и розовые. Он стирал портянки, когда ему передали приказание: надо ехать. Сказали прямо в умывальнике. Только и успел руки вытереть. И еще успел сказать товарищу: «Наш расчет вызывают зачем-то на полигон, займи местечко в клубе — я успею».
Уже в машине краем уха поймал чужой разговор: приехала комиссия из округа. «Что проверять? Зачем проверять? Субботний вечер… Кино. И, говорят, хорошая картина…»
Тюпин ехал в открытой машине, в кузове. Уныло вилась знакомая дорога. Рядом сидели солдаты из другого дивизиона. Почти не разговаривали — курили только. На полигоне слушали задачу: из всего расчета у орудия осталось двое. Все остальные вышли из строя. Действуют только наводчик и заряжающий. Стрельба ночная. Пять выстрелов всего.
За спиной у Тюпина, шагах в пяти, фигуры генералов. Они о чем-то неслышно говорят. Тут же стоит полковник, командир полка, и смотрит в спину своему наводчику. Тюпин это чувствует. Полковник старается вспомнить все, что он знает об этом парне. Много их служит в полку, и все разные. Это только постороннему может показаться, что они похожи — одновременно поворачиваются, разом ставят ногу, согласованно отмахивают руками и как один подхватывают песню, — но это не так. Тут, смотришь, одному подай романы про шпионов; другому — переводную книгу; тот вечерами песни переписывает; другой штудирует английский; у одного когда-то были руки обморожены, и он на холоде неповоротлив; другой — наоборот: придет зима — рот до ушей; тот нервный — этот слишком хладнокровный; тот — молчалив, а этот — балагур…
Тюпин чувствует на себе взгляд полковника, но не оглядывается. И зачем? Только волноваться будет.
«Как жалко, что картину прозевал, — вдруг вспоминает он. — А может, все-таки успею. Пять выстрелов всего».
«Как жалко, что лица не видно, — думает полковник. — Спина как будто ничего… Спокойная спина».