И тогда главная база передала лаконичный приказ: немедленно эвакуировать на берег весь личный состав. На корабле оставить только самый минимум людей, необходимых для ухода за основными механизмами. Но и они должны будут покинуть корабль, как только угроза сжатия увеличится.
— Кого, командир, оставим? — взволнованно спросил Рекемчук, входя через час в каюту Кашеварова. — Я хочу, чтобы со мной остались…
— Погоди, погоди, — удивился Кашеваров, — это почему же «с тобой»? Кто тебе сказал, что ты останешься на «Богатыре»? Как известно, командир покидает корабль последним.
Рекемчук опустил голову:
— Я прошу разрешения, товарищ старший лейтенант…
— А я не разрешаю, товарищ старший лейтенант! — возразил Кашеваров.
— Алеша, у тебя жена, ребенок, — тихо произнес Рекемчук. — А я холостой, одинокий.
— Откуда ты взял, что мы чем-то будем рисковать? — Кашеваров задумчиво покачал головой. — Нет, милый. Будет так, как я решил. Ты с личным составом отправишься на берег и возглавишь транспортировку в базу.
Наверное, они долго препирались бы вот так, и не потому, что на «Богатыре» была невысокая дисциплина, а просто потому, что они стали друзьями еще в училище, даже нет, раньше — со школьной скамьи, и это была чистая случайность, что один попал к другому в подчинение. Но тут постучали, и в каюту торопливо шагнул лейтенант Ткачев:
— Ага, это очень хорошо, что и вы здесь, — сказал он с порога, увидев Рекемчука. — Товарищ командир корабля…
— Товарищ лейтенант, что это за обращение? — с неожиданной резкостью оборвал его Кашеваров. — Или уставы уже отменены?
Ткачев вспыхнул:
— Виноват, товарищ старший лейтенант… Разрешите обратиться?
— Ну-ну, доктор, что у вас? — улыбнулся Кашеваров.
— Помощник командира приказывает мне эвакуироваться с личным составом, — обиженно произнес лейтенант. — А я не могу, не имею права. Меня учили, что медик там, где истинная опасность.
Кашеваров отозвался не сразу.
— Медик там, где в нем нуждаются, — сказал он наконец. — И вы, лейтенант, отправитесь на берег вместе со всеми. — Он положил руку на плечо Ткачеву. — Доктор, милый, ты же сам говорил, что Раиса приедет…
— Товарищ командир… — снова вспыхнул Ткачев, и голос его по-мальчишески дрогнул. — Я за это время столько передумал!..
— Все, лейтенант, выполняйте, — стараясь не глядеть на доктора, сухо оборвал его Кашеваров. И вдруг тоже, совсем как мальчишка, взорвался: — И вообще, товарищи офицеры, что это такое! Один ко мне приходит — оставьте его на корабле, другой…
Он отвернулся к столу и начал рыться в бумагах. Потом взглянул на часы и сухо сказал Рекемчуку, который все еще стоял в стороне и угрюмо молчал:
— Распорядитесь выстроить личный состав на шкафуте…
Когда экипаж был выстроен, Кашеваров застегнул реглан на все пуговицы и вышел на шкафут.
— Мне нужны двенадцать человек, которые останутся на корабле со мной, — негромко сказал он. — Остальные сойдут на берег. Корабль будет держаться до последней минуты…
Он говорил глухо, словно очень уставший человек, и во всем этом было что-то от фронтовых времен, от тех дней, когда вот так же выбирали командиры смельчаков-добровольцев, готовых идти на любое испытание, а надо, — и на смерть.
Но тут случилось неожиданное. Раздался звонкий, вибрирующий от напряжения голос старшины Горобцова:
— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?
Горобцов вышел из строя.
— Коммунисты решили остаться на «Богатыре», — сказал он. — Будем нести вахту до выхода корабля на чистую воду. И спрашиваем на это вашего разрешения.
Он повел взглядом вправо, и будто только этого взгляда и ожидали матросы, старшины, все те, кто присутствовали тогда на партийном собрании. Один за другим выходили из строя и становились справа от Горобцова. И лейтенант Ткачев, подумав мгновение, шагнул к этой шеренге и стал возле старшины. И помощник командира корабля, до той минуты безмолвно стоявший за спиной у Кашеварова, четко, по-уставному подошел к строю коммунистов и встал около доктора. Старший лейтенант Кашеваров увидел, как те, кто остались на шкафуте, молча, точно повинуясь команде, шагнули вперед…
Кажется, впервые штабная рация в главной базе принимала радиограмму, поразившую всех: экипаж какого-то посыльного суденышка, затертого льдами у северного побережья, не стал эвакуироваться на берег и заявил, что будет бороться за живучесть корабля до последней возможности. Радист, принимавший депешу, спросил у своего напарника:
— Слушай, что это за «Богатырь»? Ты хоть видел его когда-нибудь?
Напарник пожал плечами: а кто ж его знает! Может, и видел, да не обратил внимания.
И кажется, впервые командир соединения, старый адмирал, перечитав депешу, не нахмурился и не разгневался, а закрылся в кабинете и долго вспоминал собственную молодость. А потом пригласил своих помощников:
— Что еще мы можем сделать, чтобы скорее вывести «Богатыря» из льдов?
И кажется, впервые на ледокольном судне «Иван Москвитин» команда, узнав, в чем дело, вызвалась стоять, если надо, хоть по две, хоть по три вахты бессменно, лишь бы скорее пробиться к «Богатырю».
А на исходе третьих суток, минувших после всего этого, вахтенный сигнальщик на «Богатыре» вдруг крикнул радостно, возбужденно-ликующе:
— Ледокол! Вижу ледокол!..
— Отставить, — сухо сказал командир корабля. — Доложить, как положено!..
Вот, собственно, и вся история. И, пожалуй, был прав тот, кто мне ее рассказывал: ничего исключительного в ней нет. История как история.
Лев Хахалин
КОГДА СЕРДЯТСЯ ЗВЕЗДЫ
Хрустит под ногами гравий. С черных тополей на дорогу падают тяжелые капли. Ветров идет чуть сутулясь, попыхивая папиросой. Я шагаю рядом, молчу. Черт бы ее побрал, эту звездную канитель! Хватает, кажется, земных тревог и волнений, а тут еще звезды…
Прошло всего полчаса с той минуты, как я выключил двигатель истребителя, снял кислородную маску, открыл фонарь и по стремянке, которая слегка прогибалась под ногами, спустился на твердь бетонки. Шел дождь. Он освежал покрытое липким потом лицо. Он стучал по дюралевой обшивке машины. В воздухе остро пахло раскрывающимися почками тополей; глянцевито блестел бетон, отражая огни взлетно-посадочной полосы.
Майор уже ждал меня. В темноте его широкая фигура — в кожаной куртке, фуражка чуть-чуть набекрень — казалась необыкновенно мощной. Я доложил, как проходил полет.
Выполняя команды штурмана наведения, пробил облака и вырвался в простор стратосферы. Я люблю этот момент, когда мгла, охватившая самолет, начинает светлеть, и вдруг перед тобой открывается бездна, полная звезд. Вот только некогда любоваться ими, потому что где-то в необозримом сверкающем пространстве подкрадывается к городу бомбардировщик и в наушниках шлемофона гудит бас штурмана:
— Сорок второй, курс сто восемьдесят.
Стрелка высотомера качнулась вправо. Я вышел на курс. Но круглый экран индикатора был розов и чист, как северная заря.
— Сорок второй, включите форсаж.
Я повернул рычаг, и машина рванулась вперед. Меня прижало к спинке сиденья. Казалось, кто-то вдавливает мои плечи в кресло. Я не сводил глаз с индикатора и через несколько секунд увидел светлую капельку, которая вспучилась у верхнего обреза экрана. Медленно, словно дождинка по оконному стеклу, она поползла вниз и вдруг исчезла, соскользнула, как слеза с ресницы.
— Сорок второй, влево двадцать.
Я отклонил ручку влево, и капелька снова вспучилась на экране. Как пианист, играя с листа труднейший пассаж, не отрывает взгляда от нот, так и я управлял машиной, не отводя напряженного взгляда от капельки. Она уже приближалась к квадрату, обозначенному в центре экрана, но, словно испугавшись чего-то, опять поползла влево. А, чтоб тебя! Бомбардировщик менял курс, пытался уйти в облака. Я повторял его маневры и неотступно гнался за ним, стремясь нанести удар до того, как он скроется в туманной мгле.