— Боже милостивый! — воскликнул Мано, взял Стойко на руки и в тот же день отвез его в Пловдив к лекарю.
Стойко выздоровел. Правда, шрам остался у него на шее. Но это не мешало ему расти и превращаться в стройного красавца.
2
Свобода пришла. Ее принесли доблестные русские войска. На пепелищах, на земле, обильно политой болгарской кровью, выросли новые дома и села.
Стойко Рангелов вытянулся, возмужал, женился. На месте старого отцовского дома он решил выстроить новый, тоже с верандой и широкой крышей, с самшитами и виноградными лозами в саду. А когда копали яму под фундамент, лопата вдруг обо что-то звякнула. Жена Стойко трепетно замерла: вдруг клад! Но никакому золоту, никаким деньгам не обрадовался бы так Стойко, как старому отцовскому ружью, найденному в земле. Он схватил его, обтер рукавом — и украшения на прикладе заблестели. Стойко прижал ружье к груди: этот кусок холодного металла связывал его с прошлым, с отцом и матерью, с братьями и сестрами, со всей родней, погибшей во время Апрельского восстания.
Шли годы. Дом Стойко зазвенел детскими голосами. Старшего сына Стойко назвал Рангелом — в честь отца. И каждый вечер, возвращаясь с поля, он садился с детьми на веранде, вслушивался в тихий говор ручейка, который струился между самшитами, в шепот листьев ореховых деревьев, вьющегося винограда и начинал:
— Дед ваш, Рангел, был борцом за свободу. То ружье, что висит на стене, осталось нам от него…
Но вот пришло время, и старинное ружье почистили, сняли со стены. Когда в 1923 году народ поднялся на Сентябрьское восстание, Стойко был одним из первых. Вскинув на плечо отцовское ружье, он присоединился к повстанческому отряду, который направлялся в город. У некоторых — правда, не у многих — тоже были ружья и винтовки. Но, конечно, всем бросилось в глаза его старинное ружье. Поблескивая своими перламутровыми украшениями, оно невольно вселяло уважение, надежду, уверенность в победе.
Люди не шли — летели в ночи. Река тихо катила свои воды. Горы, казалось, тоже с сочувствием следили за этим ночным походом. Повстанцы быстро завладели городом.
Отряд разбился на маленькие группы. Одни отправились на вокзал, другие двинулись по направлению к казарме. А Стойко остался в городе. Сыну деда Рангела, убитого в 1876 году, доверили охранять Димитрова и Коларова — руководителей восстания.
— Откуда у тебя это старинное ружье? — спросил его как-то Георгий Димитров, с любопытством рассматривая инкрустацию. — Должно быть, русская работа?
— Так точно! — ответил по-солдатски Стойко. — Отец мой был когда-то повстанцем. Ружье ему Апостол Левский прислал. Дожило и до нового восстания.
Но враг одолел повстанцев. После разгрома Стойко Рангелову не оставалось ничего другого, как вернуться к себе в село.
Придя домой, он взял липовое бревно, расколол его на две половинки, выдолбил внутри глубокий желоб и, положив туда, как в футляр, ружье, спрятал бревно в сарае. И не успел никому сказать об этом. Только вышел, отряхиваясь от соломы, будто задавал корм скоту, как его сразу же схватили.
— Ружье! Давай сюда ружье!
Стойко удивленно пожал плечами:
— Какое еще ружье? Все кончилось…
— Ружье, с которым ты стоял на посту, когда охранял Димитрова!
— Нету ружья, ничего больше нет… Как только узнали мы, что разбиты, сразу побросали все оружие.
— Врешь! Вяжите его! — закричал полицейский Ангьо из предательского рода Кылцуновых.
Схватили Стойко и привязали его вниз головой к ореху.
— Скажешь нам, где твое ружье? Турки тебя били — не добили, но мы уж постараемся…
Били до тех пор, пока Стойко не потерял сознание. Его отвязали и бросили на землю. Ангьо выхватил из кучи палок крепкую угловатую дубину и ударил по связанному телу.
— Слышишь петуха? — кричал он и снова бил. — Ага, не слышишь, сукин ты сын, не слышишь?! А объявляешь восстания?!
Он бросал в сторону сломанные палки и вытаскивал из кучи новые. Только поздно ночью Рангелу, старшему из сыновей Стойко, удалось взять тело отца и тайком похоронить.
3
Рангел рос сиротой. Мать его осталась с малыми ребятами, не вынесла своей вдовьей доли: погоревала и вышла замуж за другого — вдовца с двумя детьми. Годы лишений обескровили лица этих крестьянских ребятишек, но все они выросли, разбрелись кто куда, стали зарабатывать себе на хлеб. Рангел, как старший, по крестьянскому обычаю, остался в деревне с матерью. Жена его, Малина, из соседнего села, была добрая, работящая. Она жалела старую свекровь, и вскоре вся работа по хозяйству легла на плечи молодых. Рангел и ремеслом подрабатывал — все у него спорилось в руках. Особенно хорошо мастерил он бочки. Говорили, что в его бочках вино делается вкусней.
Во дворе у него горел огонь, раздавался стук. Самого хозяина и не видать из-за чанов и кадушек. А придешь — покажет свою голову из-за какой-нибудь огромной бочки, к которой он прилаживает днище, и улыбнется добродушно.
— Положение-то, Рангел, — никуда! — шепнул ему как-то учитель Бонев, внук старого учителя Боньо.
Но Рангел молча наклонился к бочке, насаживая железный обруч.
— Наши отступают, говорю…
В ответ учитель услышал только стук — Рангел все сильней и ожесточенней бил по деревянному бочонку.
— Начали арестовывать… Не к добру все это, Рангел. Придется зимовать в горах…
Рангел вздохнул и, ничего не говоря, мрачно поплелся к дому. Мать его была больна. Рангел водил ее по докторам, потому что отчим, ее муж, вроде бы и жалел свою жену, но для лечения все не находил то времени, то денег. Человек он был черствый, замкнутый, думал только о себе. Что люди гибнут, что война идет — ничто его не интересовало. Да над пасынком еще посмеивался:
— Какое тебе дело, что немцы наступают? Бочки — вот твоя забота.
— Как это «какое дело»? — возмущался Рангел. — Разве не видишь, что они всех нас скоро проглотят с головой? Молоко у нас забирают… Раньше ел небось хлеб с молоком, а теперь со сладкой водичкой… Но, смотри, и сахара скоро не будет.
Исчез и сахар. Хлеба стало меньше. Вместо ламп, как во времена турецкого ига, люди зажигали лампады.
Зиму с грехом пополам перезимовали. Но Рангелу надо было уходить. За ним следили: куда ходит, с кем встречается, кого приводит к себе домой. Нужно было скрываться, пока не поздно. Только бы вот оружие достать! Жаль, что не знает он, где дедово ружье: отец так и умер, не сказав ни полицейским, ни своим родным, куда он спрятал его.
Не раз подступался он к матери с расспросами. Но та отвечала неизменно:
— Не знаю, сынок. И не спрашивай про ружье. Страшно и вспоминать про такое.
Ружье заполняло его детские и юношеские мечты, заставляло его думать неотступно о деле, во имя которого погибли дед и отец. Очень рано — раньше, чем они, — понял он, что такое человек, как он должен жить на белом свете, как бороться за счастье своего народа.
«Только бы найти отцовское ружье, — снова возвращался к этой мысли Рангел. — Может быть, мы и патронов бы не достали, может, оно и не выстрелило бы ни разу, но была бы у нас в руках святыня — знамя времен Ботева и Левского!»
Старая мать горевала:
— И что у тебя за судьба? Остаться в роду последним…
Рангел тоже мечтал о сыне, которому он мог бы, как когда-то отец, рассказывать о ружье, о деде, о роде Рангеловых. Но род кончается — он, Рангел, последний. Кто знает, что ждет его в горах, — может, и не вернется…
Одна мысль утешала, что есть на свете не менее важная цель. У него нет преемника, но он выполнит свой долг перед народом так, что, даже если придется умереть, его имя останется жить не только как имя одного человека, его потомка, — оно останется в сердцах всех. Разве есть более верное, более надежное продолжение рода?
Успокоившись, он подошел к кровати матери и раскрыл ей, как на исповеди, все, о чем передумал.
Мать заплакала и благословила.
Перед тем как уйти к партизанам, Рангел решил привести в порядок дом. Если уж не может он оставить домашним денег и продуктов, то хоть крышу починит. А черепицу можно взять с сарая — он уже отслужил свой век.