«Или умер, или спит», — подумал Шатилов и подошёл ближе. Яков Константинович лежал на спине, лицо его пожелтело ещё больше. Сорочка была расстёгнута, и на впалой обнажённой груди виднелись рыжеватые волосы. Галстук и пиджак валялись на коврике возле дивана. В дверь заглянул лакей, тот самый, который уверял, что нет ни одного свободного места.
«Я обещал ему три рубля», — вспомнил Шатилов, достал из кармана деньги, подал их лакею и сказал:
— Нужно бы здесь убрать, да иллюминатор открыть что ли, дышать ведь нечем.
— Да-с, эта каюта не для пассажиров, — произнёс виноватым голосом лакей и добавил. — Вот в соседней каюте есть свободная койка, один господин в Севастополе остался, нам только теперь это известно стало.
— И всё вы врёте! Hy, да не в этом дело; можно туда перевести больного или нет?
— До Ялты можно.
Яков Константинович вдруг открыл глаза и, увидав Шатилова, радостно улыбнулся всё тою же детской улыбкой.
— Ну, как, напугались? — спросил Шатилов.
Больной в ответ снова улыбнулся и пошевелил головою.
— Вот что, мы вас, батюшка, в другую каюту переведём, а то здесь не того…
Шатилов с лакеем приподняли Якова Константиновича и помогли ему перейти в соседнее светлое помещение на нижнюю койку. Потом лакей принёс галстук и пиджак и ушёл. Шатилов сел в ногах больного и спросил:
— А, небось, думали, что умираете?
— Да, — ответил он.
— От морской болезни не умирают. Позвольте-ка я вам подушку подыму выше, ну, теперь так.
— Вот человек, вот человек!.. — восторженно произнёс вдруг Яков Константинович, глядя в глаза Шатилову.
— То есть как? — спросил Шатилов и даже вздрогнул от этой знакомой, точно кольнувшей его фразы.
— Да так. Не сват я ведь вам и не брат, а вот вы как со мной возитесь…
— Что же я особенного для вас сделал?
— Как что особенного… Вы место, где полежать можно, нашли… Тут всякая гадость, а вы и поддерживаете, и воды… За мной и дома так не ухаживали бы.
— Полноте, всякий на моём месте поступил бы точно так же.
— Всякий, всякий, да вот из всех пассажиров вы одни нашлись. Пропал бы я без вас тут… Уж очень я испугался, полагал, что смерть моя пришла, право-с.
— Мне кажется, что в таких случаях вообще мучительнее всего этот страх смерти, а не физические страдания. А так как смерти обыкновенно боишься от мысли, что семья может остаться в нищете, то стало быть главное — устроить хорошо семью, тогда и лечение пойдёт лучше, так я думаю, — сказал Шатилов и вздохнул.
Яков Константинович уже совсем пришёл в себя и, приподнявшись на подушке, оживлённо, хотя и с паузами, заговорил.
— Вот, ведь, как вы полагаете, а я нет. А я нет! Я об этом не помышляю. Жена у меня и две дочери, одной пятнадцать, другой шестнадцать, скоро невесты, за каждой будет тысяч по тридцати. Что же о них беспокоиться, проживут и без меня, ещё и рады будут… Надоела им всем моя болезнь, ох как надоела, должно быть! Приехал я с кумыса. Две недели дома пробыл. Сейчас уже начались разговоры о том, что вот, мол, такой-то завещание сделал и всё там подробно обозначил кому и что… Ну, я вижу, к чему дело клонится и нарочно ничего, ничегошеньки им на это не отвечаю, только больно мне этак стало, Господи, до чего больно! Ночи две потом плакал… Если жена любит мужа, или ребёнок отца, то неужели такие разговоры поднимать станут или требовать, чтобы до гробовой доски на них трудился? Кто своего отца любит по настоящему, тому всё равно, — оставит ли ему отец что или ничего. Так ведь я говорю, а? Нет, дети что, — не в этом тоска, а вот… что нас там ожидает?
— Ну, это что же, это каждый по своему понимает, — ответил Шатилов и подумал: «Очутился бы ты на моём месте, так не так бы ещё мучился».
Яков Константинович долго молчал. Разговор уже утомил его, но всё его лицо выражало спокойствие, а глаза — надежду на что-то хорошее.
— Так вы говорите, что и кровью харкали? — опять произнёс он с расстановкой.