4
Уже знакомый прохладный лёгкий горный ветерок вернулся, приветственно поигрывая с рыжими кудрями, слипшимися на лбу, а затем остужая вместе с вечерней прохладой осени его приданное лихорадке тело, взмокшее от пота. Потоки ветра задорно шагали среди просторов долины, шурша еловыми ветвями, будто приглаживая шерсть гигантского кота. Вся долина решила насытиться кислородом прежде, чем уснуть в глухой ночи. Безмерные просторы утопали в огненно-красном зареве, которое без труда окрашивало тяжёлые, пышные, будто пух, мутно-сизые облака. Мысли, пусть и разгорячённые болезнью, – рассеивались; нервы, натянутые, что струна, – расслаблялись; дыхание – выравнивалось; уже порядком закостеневшие руки, держащиеся за посох, – вздохнули с облегчением, будто с них сняли массивные чугунные кандалы; грудь перестала дергаться в ужасных конвульсивных взлётах и падениях – дыхание выровнялось. Неприятная мысль всё же коснулась сознания человека…
Он стоял меж тёмных елей, подобных гигантам, головы которых всё ещё были окрашены в цвета заката, и понимал, что сегодня ему не дойти до степей… как бы он ни старался! Но не дойти… Время текло для него как-то совсем иначе. Он не стоял, а постоянно шёл, без остановок, от чего ноги уже давно перестали жаловаться на свою нелёгкую судьбу, а просто тянулись за хозяином, который бросал их вперёд, что мешки с мукой. Да, он шёл… но время бежало, что и тень не угонится. Закат уже нещадно скрывался за холмами, отбрасывая последние лучи перед погружением мира в нещадную власть мрака
В горле встал ком не то безнадёги, не то жалости и печали. Он повернулся, чтобы как-то оправдать себя, оценить путь, что он всё же успел пройти. Но что-то напугало его до безумия, а ноги заставило подкоситься, что он лёг на ствол сосны, – человек не помнил, как прошёл свой путь… Из памяти будто сбежали воспоминания о том, как растянулись эти жалкие сотни метров! Он всё ещё видел эту террасу на крутом утёсе, видел тот покрытый тонким слоем мха валун. Несколько часов вырвались из хвата его памяти… Спуск с террасы, преодоление крутого склона, которые даже с его ногой растянулись бы в худшем случае минут на пятнадцать, превратились в часы. Часы, которые ему уже не вернуть, не нагнать.
– А-а! Р-а! – он рычал и выл, будто демон, будто зимняя пурга. Гнев и отчаяние наконец-то взяли верх над человеком.
Он размашисто хлестал о землю посохом, что почва и трава летели вверх, бил посохом о стволы елей, что руки пружинисто содрогались от ударов. Рычал и выл, и снова рычал и выл. Он не мог согласиться с таким исходом, не мог принять поражение, да ещё и такое коварное – от собственного сознания, собственного разума.
Когда наконец посох переломился надвое от очередного удара – в ход пошли кулаки, а противником выступила земля, смачно прессующаяся под ударами широких кулаков. Тело сотрясало в гневе, а глаза наполнились слезами, со звуками из уст вырывалась густая слюна, будто у бешенного зверя. Он не мог проиграть! Он не может умереть! Нет… Он не может сдаться…
Здравое, спасительное озарение пришло достаточно скоро, когда обессиливши, он припал щекой к холодной земле, как раз в том месте, где он её лупцевал.
Он аккуратно встал на колени, поднимая тело руками и спиной, выгибаясь будто кобра. Обречённость и безнадёга, всё ещё будто гуляли по венам, заставляя сомневаться во всей этой борьбе и терпении, ведь есть кинжал… до сих пор острый, как бритва… всё было бы быстро, а после никаких мучений и борьбы, боли и самоугнетания…
5
Он шёл ковыляя, сильно наклонившись вперёд, где-то чуть не падая из-за высокого для него подъёма или корней елей, так не вовремя вырвавшихся из глубин сырой земли, но шёл, пусть и мучительно передвигая конечностями, тяжело топая. В голове была одна мысль: «Идти. Идти. Идти…». Несмотря на то, что он должен был быть всегда внимательным, аккуратным, чтобы какое-нибудь падение не стало последним, ведь местность, по которой он ступал была пересечена кочками, ухабами, рытвинами, от некогда здесь бежавших ручьёв, резкими подъёмами и спусками – всем тем, чем не была богата открытая поверхность, которую он наблюдал с утёса. Теперь же его тормозило не сознание, а природа.
Разрыв реки надвое он прошёл, когда месяц поднялся над головой, освещая и без того нелёгкий путь. Теперь боковым зрением правого глаза он всегда непроизвольно наблюдал громадную каменную глыбу, ставшую в лунном свете лазуритно-серой. Вблизи этого великана человек чувствовал себя маленьким, незаметным, незначимым, будто сжимался в размерах – становился не больше таракана или даже муравья. Появлялось какое-то гнетущее чувство, давящее на стенки черепа.