Нет, он не смирился, ему было страшно, он не хотел умирать, он был зол, в гневе от слабости плоти. Он ненавидел всё, что можно было ненавидеть, но понимал неизбежность… Он глядел в небо, пустое, наполняющееся всё более мрачными оттенками. Он не хотел дождя, но и солнца. Он хотел тишины. Спокойствия.
– Ма… ма…
Он не помнил или не мог вынуть из глубин разума образ матери, которой не видел с отъезда. Помнил лишь её запахи, дурманящие ароматами соломы и дыма и тепло её прикосновений, столь нежных, что хотелось уснуть в её объятиях. Но, улыбаясь, всё же вспоминал, что она была ниже своих ещё юных сынов и гораздо ниже супруга, но небольшой рост нисколько не умалял её красоты, прелестности. Она была навроде розы, что прекрасна и сильна.
Вспоминая отца и брата, он видел лишь их разбитые, пустые тела. Всё время всплывали эти бездонные ямы, пытающиеся всосать вместе с мертвецом ещё пару человек.
Озорных сестричек он совсем не помнил. Почему-то не мог вспомнить и имён.
В глазах темнело, а дыхание слабло, выравнивалось, но его всё ещё лихорадило, сушило губы, которые будто стягивались с каждым вдохом. Чёртова одежда была мокра, как требуха рыбы. Боги. Как же ему страшно, как не хочется умирать… Голова, налитая свинцом, никак не отпускала из хватки разум и сознание, мешала думать, вспоминать. Веки почти не закрывались, отчего небеса время от времени будто пульсировали.
Он расслабился и обмяк, власть покидала его руки, и пришла пора вернуть долги.
15
Они пришли с лучами заката, пробивающимися сквозь мрак небес. Их поступь была беззвучна, потому человек заметил их лишь когда они подошли вплотную. Животные были крепко сложены, а мех их царственно блистал в последних лучах. Они были спокойны, дышали тихо, смотрели будто извиняясь за своё чужеродное общество.
Человек раскрыл веки. Не моргая, глядел в глаза вожака – чёрного волка, длинного, но сложенного благородно, чувствовал силу и какую-то животную мудрость. Ужас и страх кололи, резали и избивали всё тело. Слезинки-близняшки скатились из глаз.
Они накинулись. Вцепились всей мощью челюстей. Рвали и драли. Человек выл, будто дьявольская банши.
Но ещё тише опустилась Смерть. Крылья её были, как у громадного орла, а цвета мокрой сажи, серая кожа не отражала света последних лучей, горящие ярко-синим глаза будто улыбались, но улыбки на устах не было, но было будто понимание и успокоение. И молвила беззвучно Смерть:
«Нет ангела больше, чтоб душу спасти!
И холод сковал твои сердце и плоть,
И вскоре заплатишь ты жизни долги -
Ты стал слаб, чтобы страх побороть.»1
Не было сил в нём тогда, хоть была ещё крепка рука и кинжал при нём. Теперь пусть и не было сил в его плоти, но была в нём.
Вопреки. Испустив последний неистовый и полный гнева крик, он перекусил язык. Кровь горячая и стальная залилась, пульсируя, заполняла рот. Её было так много, что лилась в глотку, бежала в лёгкие. Он кашлял, будто грохотал гром. Знакомый холод обнял его тело, схватил последний клокочущий вздох, а дух подхватили белые крылья. Он был не один. Теперь его пустое тело раздиралось лишь зубами.