— Всё у нас есть, а болеть некогда, да и привыкли на морозе. Вот гусеницы замаяли. Звеньев остался пустяк, и нет ни одного шатуна,— пожаловался Глушков.
— Мы что-то привезли. Ян! — крикнул Берзин, повернувшись к саням. Водитель подтащил два ящика к костру,— Значит, задание ваше — дойти до двести сорокового километра. По пути самый большой мост через реку Мякит, а леса там близко нет. Это может задержать продвижение к приискам,— заговорил он тихо, как бы советуясь.— ГорнЯки ждут дорогу. Золото лежит, мы его не можем брать, а оно так необходимо стране.
— Значит, нужно пробиваться до Мякита? — с готовностью спросил Глушков.
— Очень и очень нужно. Только выдержат ли люди и машины? Знаю, вам нужен отдых, а тракторам большой ремонт.— В глазах его светилась просьба и понимание.— Но что же делать, если жизнь требует?
— А раз требует, доедем! — уверенно заЯвил Глушков и посмотрел на трактористов.
Воспалённые от ветра и бессонницы глаза, чёрные струпья на обмороженных щеках и страшная усталость на лицах. Но как ни трудно, а выдержат.
— Решено, Эдуард Петрович, будем, не останавливаясь, двигаться до Мякита.
— Хватит ли у вас сил? Нужно брать большой перевал — Дедушкину лысину.
— Осилим.
— Что нужно — говорите, доставим первыми транспортами. А ну, Ян, иди запиши! — снова позвал он водителя.— Значит, решено. До Мякита! А теперь подумаем, как вас одеть.— Он улыбнулся и взял за плечо Глушкова.— Пойдём, начальник, посмотрим, что прячет в санях наш хозяйственный Ян. Остальное привезёт встречный транспорт с Мякита.
Сколько ни морщился водитель, а из саней полетели шубы, торбаса, тёплые рукавицы и даже собачий тулуп.
Ян завёл мотор, посмотрел недовольно на выгруженные вещи и захлопнул дверки кабины. Винт махнул крылышками лопастей и погнал тучу снега. Сани прыгнули в серую муть позёмки.
— Вася, как по заказу — для тебя,— засмеялся Глушков, рассматривая доху. Она была огромной и по своим размерам подходила только Тыличенко.
— От це дило! Гарна шуба, ну, як министер,— расплылся Вася, разглаживая тёплый, лоснящийся мех тулупа.
Домик скрипел, покачиваясь на санях. Ветер выдул опилки из стен, и в домике гуляли сквознЯки. Прохоров проснулся от непривычной тишины. Колонна не двигалась, в домике, кроме очередных отдыхающих, никого не было. Пахло горелым автолом и парами бензина. Он поднялся и открыл дверь. Где-то впереди надрывно рычал трактор, пробивал в снегу колею.
Опять заносы,— подумал Прохоров и оглЯдел отдыхающих. Глушкова, как всегда, на своём месте не было. Вот человек,— вздохнул он и подошёл к Тыличенко.
Вася спал с открытым ртом, подложив под обмороженную щёку заскорузлую огромную ручищу. Собачья доха, завёрнутая в мешок, лежала под головой. Он жалел даже укрываться ею и продолжал мёрзнуть в рваном тулупчике. Нос у него заострился, губы потрескались и распухли, лоб покрыли морщины.
Да, этот рейс забрал много сил. Теперь трактора приближались к перевалу Дедушкина лысина. Распадок сужался, снегу становилось всё больше. Приходилось постоянно разбрасывать сугробы.
Трактористы уныло посматривали на Глушкова, ожидая отдыха. Но тот упорно молчал, а когда видел, что кто-либо совсем изнемогает, садился за рычаги сам. Получалось, что он почти не слезал с трактора. Это сдерживало ропот.
Прохоров дёрнул Тыличенко за плечо.
— Вася, вставай! Пойдём поможем!
— Ни! Не можу! — жалобно простонал тот.
— Пошли. Нехорошо! Аркадий и не ложился!
Тыличенко озверело рванул на себя полу грязного тулупа и отвернулся.
— Та що же воно таке? Що? Отчепися, и усе! — зарычал он со злобой.
— Вася? Да что с тобой?— резко встряхнул его Прохоров. Тот вздрогнул и поднял голову.
— Ти що? — спросил он уже спокойно и, свесив длинные ноги с полки, начал спускаться.— Зовсим не можу,— повторил он как-то обречённо, подошёл к печке и подбросил дрова. Пламя осветило его нахмурённое лицо.
— Глушков не сильней нас с тобой, а смотри. Почти не приходит на отдых. Стыдно как-то,— сказал Прохоров и стал надевать ещё пахнувший овчиной тулуп, присланный Берзиным.
Тыличенко с тоскливо-равнодушным выражением посмотрел на свои руки и наморщил лицо. Такие сильные руки, а устали до изнеможения.
— Брось жалеть, не мёрзни, а то Ещё украдут,— покосился Прохоров на его собачью доху и медленно вышел.