— Граждане! Кто желает поддержать обвинение?
— Пусть Валька обвиняет!
Новикову уговаривать не пришлось, Она протолкалась вперёд.
— Граждане судьи! Обвиняемый не случайно носит очки! Ему стыдно смотреть нам в глаза. Вспомните, как он забрался на чужую полку и ещё возмущался, когда его стали оттуда выставлять? На Байкале он выбросил целых омулей, а свёртки с объедками сунул Нине Ивановне в продовольственную сумку, А сколько он поел чужих бутербродов… Я требую, чтобы за счёт Белоглазова купили всем девушкам по одному пирожному,— закончила Валя.
— Правильно! — подхватили девушкп.
— Неправильно! При чем тут девушки? — зашумели парни. Но Колосов поднял руку.
— Защита?
В роли защитника выступил Могилевский.
— Кого вы судите? Неужели Тольку? А к кому вы лезете со всякими вопросами? Кто вам пишет в стенгазету стихи? Может быть, скажете, что это я? Вы знаете, сколько стоило строительство этой железной дороги? Или кто изобрёл стекло? Спросите у Тольки, он ответит. Мы все вместе не знаем того, что может рассказать он один.
Он вытер платком лицо и посмотрел на Новикову.
— Ты говоришь — очки. А что такое очки? Думаешь, посмотрел в стёклышки — и будь здоров. А ну, надень Толькины, и я посмотрю, что ты увидишь? Разве не Грибоедов написал «Горе от ума»? Граждане, без очков он написал бы такую вещь? Не извольте сомневаться, Толька ещё разглЯдит какой-нибудь новый Клондайк, А ты, Валька, храни эту пижаму. Лет через сто за неё ещё, может, дорого заплатит какой-нибудь музей;
Постепенно затихало Толькино «дело». Наступившую тишину нарушали постукивающие на стыках колёса да торопливое дыхание паровоза.
– Девочки, море!
Море широким заливом подходило почти к железнодорожному полотну.
Было уже тЕмно, когда блеснули огни Океанской и пробежали утопающие в зелени белые домики.
— Девочки! Ребята! Уговор не спешить. Пойдём все вместе, как договорились! — крикнула Валя и высунулась в окно. Ветер трепал её волосы, ласкал разрумянившееся лицо, трепетал под свободной шёлковой блузкой. Она счастливо улыбалась.
— Девочки, воздух-то. Воздух-то какой! Бархатный, ласковый. Как хорошо, девочки…
Но вот уже побежали мимо фонари пригорода. В лёгкой волне бухты отразились блики огней. Замелькали зелёные, жёлтые, красные сигналы светофоров.
Проводник в белом кителе с начищенными пуговицами и в форменной фуражке вышел в тамбур. У двери вагона сразу же образовалась очередь.
— Эй, ребята, кто мой чемодан уволок?
— Гитара? Где гитара? — метался Колосов по купе.
— Не волнуйся! Тут твоя гитара! — откликнулся из-за двери Могилевский.
— Какая раззява на голову наступила? — загремел на весь вагон чей-то рассерженный голос.
— Ребята, не видели мои очки? — растерянно спрашивал откуда-то сверху Белоглазов, Его длинная нога плавала над головами, ища опоры.
— На лбу посмотри! — раздалось сразу несколько голосов.
— И верно, смотри ты?! Ну кто бы мог подумать.
— Ой, ребята, ногу придавили! — заохала Валя. Энергично работая локтями, прорвалась она вперёд, и её насмешливый голос доносился уже от крайнего купе.— Вот олухи! Никакого уважения к женщине.
— Ну куда ты, Валька, прёшься? — окликнул недовольный Миша. Но она упорно пробивалась, отшучиваясь и смеясь.
Вдруг что-то треснуло, и раздался жалобный звон струн.
– Вот корова! Инструмент раздавила!
Колосов бросился к Вале. Расталкивая ребят, прыгая через чемоданы, он вмиг нагнал её и схватился за гитару. Гриф вздрогнул и повис на струнах.
— Моли бога, Валька, что ты сделала это сегодня, а не вчера. Честное комсомольское, хотя ты и девчонка, а по шее бы получила. Сегодня я добрый, да и зачем теперь мне гитара?
— Правильно! — обрадовалась она.— Всё равно выбросил бы во Владивостоке. Не тащить же эту бандуру в тайгу.
— Бандура, Валька, это ты. А гитара — благороднейший музыкальный инструмент. Его признавал даже Паганини…
Паровоз протяжно загудел. Поезд, замедляя ход, приближался к Владивостоку.
Нина решила не спешить. В окно было видно много пассажиров. Показалась сгорбленная фигура Белоглазова. Мелькнула чёрная голова Колосова и тоже затерялась в толпе.
Она взяла чемодан и вышла на платформу.
— Гражданка, вы что мух ловите? — налетел на неё с выпученными глазами бородач с тЯжёлым мешком.
— Посторонись, милая! — двинул уже с другой стороны окованным Ящиком какой-то мастеровой.