— Закури, морячок. — Он оторвал кусок газеты.
— Спасибо, давно бросил, — Кротов выколотил о вагонетку рукавицы и поднял защитные очки.
— Бросай, морячок, не бросай, — снова проговорил напарник, не замечая, что Кротов стоит рядом, — а видно, это подземное царство и станет могилой…
— Ну, не-е-ет!.. — засмеялся Кротов. — Я не собираюсь тут оставаться. Умирать надо дома, и только дома, да Ещё на перине, на которой спал с детства. Я столько выдержал за право жить, что не сдамся так просто. Вот Ещё продержусь несколько лет и вылезу на свет божий. А потом…
— Потом снова в эту же шахту, но в другую смену со ссыльными, — перебил Его лётчик. — Да-да, со ссыльными, да Ещё навечно. Только за что? Вот и надо собирать силёнки. Хотя бы под землёй хозяевами сделаться.
— Туманно говоришь. Для чего тебе силёнки? С кем бороться собираешься?
Лётчик насыпал махорки, послюнявил край газетки и неторопливо свернул папироску.
— Положим, не я, а мы, — значительно отрубил он и, взяв за руку Кротова, почти насильно потянул за собой в старый, заброшенный штрек.
В далеком углу, бедно освещённом двумя фонарями, за обвалами кровли стояли люди в защитных очках. Они окружили незнакомого Кротову бледного человека, который испуганно озирался.
Судят, догадался Кротов, наглядевшийся на камерные суды уголовников. Правда, тут было что-то другое. Один из трёх судей, сидящих за старым Ящиком из-под взрывчатки, глухо спросил:
— Имеете ли, подсудимый, что-нибудь добавить в своём последнем слове?
Тот не ответил.
— Ты предатель, ты согласился шпионить за своими товарищами, ты умрёшь как подлец.
На голову осуждённого накинули мешок и тут же ударили чем-то тяжёлым по голове.
— Так будет со всяким, кто попытается нарушить Единство.
Фонари потухли, и стало совсем темно.
— Куда? — спросил кто-то.
— В старый ствол шахты. Мешок снять. Расходись.
Кротов и не заметил, как остался вдвоём с лётчиком.
«Да, тут затевается опасная игра отчаявшихся», — подумал он, выбираясь из штрека, ориентируясь на бледное пятно света из штольни.
— Вот так и начнём, морячок, — усмехнулся летчик, нагнав Его.
— Для чего?
— Средством для жизни должна стать смерть. А чья, это не имеет значения — твоя, моя, товарища. Надо добиться приезда сюда ответственной комиссии. Приедут, разберутся в нашей невиновности. Вот и подумай, моряк. Мне поручено переговорить с тобой, человек ты авторитетный.
— Я коммунист и не признаю ваших методов борьбы. Жаловаться на вас не собираюсь, но и с вами не буду, — отрезал Кротов.
— Мы знаем, что жаловаться не пойдёшь, потому и не остерегаемся. Но интересно было бы послушать, какие формы борьбы за справедливость предпочитает старый большевик, когда он запрятан на полкилометра ниже покойников и замурован в такую броню, что хоть пускай себе пулю в лоб, никто даже не услышит.
— Партия рано или поздно поймёт и исправит эту ошибку. Я верю в партию, в народ, считаю невозможным платить за торжество справедливости человеческими жизнями, которые и так теперь слишком мало стоят.
Они поднялись наверх, где уже выстроились бригады, и разговор пришлось прекратить.
Конвой проверил людей, колонны устало потянулись по утоптанной широкой дороге.
Никишов торопился. Генералу позвонили, что завтра Шурочка вернётся из больницы с дочкой. Всё получалось, как говорится, вопреки графику. В Усть-Нере он узнал, что Её неожиданно увезли в больницу. И вот уже дочь. Невесело было на душе генерала, дома не всё ладно, да и на приисках тревожно. Что дальше? Не пора ли, пока Ещё не поздно, уйти с почётом? — мелькнула мысль. Никишов вздохнул и поглЯдел в окно. По сторонам голые сопки, пни.
Вот и Шура стала совсем чужой. Неужели стар? Но ведь родилась же дочь. Припомнился гвардеец, постоянный гость в их доме. На душе стало совсем скверно. Пусть молодой, пусть сын приятеля-прокурора, а надо будет отвадить.
— Да, скверно, очень скверно, — вырвалось у генерала.
— Что вы сказали? — заботливо спросил шофёр, сбрасывая газ.
— Дорога, говорю, скверная. Чинить надо.
Дома уже хлопотали подруги Шуры и Её мать. В столовой был накрыт стол, затевался пир.
Никишова встретила Его лечащий врач.
— Разрешите поздравить вас с дочкой.
Никишов хмуро спросил:
— На кого похожа?
— Папина фотография.
Никишов поднялся наверх, в кабинет. Внизу мать Шурочки властно командовала по телефону. Звонки следовали один за другим: пошивочная, промкомбинат, ателье, магазин. Вреднейшая старуха. Только позволь — растащила бы весь Дальстрой. Пора умирать, а она всё хлопочет, заказывает, тянет. Генерал поморщился, опрокинул рюмку и взял кусок сыра. А старуха уже вызывала мебельную фабрику.